хирургии; и если бы не нужда в хлебе насущном, ей-богу, давно бы расстался с ней.
А между тем у меня есть иная, возрастающая страсть: уже много лет, начиная со встречи с милым старичком Госленом, я поклоняюсь музе Клио…
Даже читая произведения литературы, я смотрю на них взглядом историка. Листая труды кое-кого из моих современников, скажем Ретифа или Мерсье, претендующих на внимание будущих поколений, я удивляюсь, как мало использовали эти писатели свои возможности очевидцев и участников.
Поэтому-то я и рассказал вам, мой любезный читатель, много такого, что на первый взгляд может показаться не строго обязательным для создания образа Марата, но без чего не будут понятны условия, в которых мой друг действовал, и, главное, чего вы сами не увидите никогда.
Поэтому-то сейчас мне и хочется рассказать о той, вокруг которой сложилось уже в мое время так много легенд, что подлинный ее облик, равно как и истинные причины ее поступка, совершенно в них растворился. Эти легенды освещают ее фигуру ложным светом мифического и бескорыстного героизма.
Должен заметить, что преступление Шарлотты Корде ошеломило обывателей Франции девяносто третьего года.
Эта молодая девушка, связанная родством с великим Корнелем, получившая религиозное воспитание, явилась в Париж с обдуманным намерением убить человека и совершила убийство хладнокровно и без колебаний, а потом так же бестрепетно встретила ужасную смерть, которую мужественно ждала целых три дня. Не превосходит ли это Цинпу и не бледнеет ли перед этим поступок Брута?.. Так полагал несчастный Адан Люкс[14], так думали и многие другие; во всяком случае, в результате деяния Шарлотты Корде у нас чуть ли не возник культ убийства. После революции поэты воспевали ее; имя ее сделалось синонимом героини, ее преступление вдохновило многих артистов, живописцев и скульпторов; и если статуя ее до сих пор не воздвигнута на одной из наших площадей, то только потому, что каждая новая власть опасается сделать это официально, ибо убийство всегда остается убийством, и канонизировать его — значит рисковать собственной шкурой перед клинком злоумышленника…
Должен признаться, что она поразила и меня.
Сколь ни сильно было мое личное горе, как ни раздирала меня естественная ненависть к ней, отнявшей жизнь у самого близкого мне человека, я не мог, не изумляясь, смотреть на то олимпийское спокойствие, ту нарочитую бесчувственность, которые она старалась придать каждому своему движению и слову.
Она была величественна, когда на один из вопросов Фукье-Тенвиля ответила: «Чудовище, он принимает меня за убийцу!» Она внушала трепет, когда заявила: «Мне не понадобилось ненависти других, достаточно было моей собственной». Она казалась необычной, когда, желая отблагодарить адвоката, поручила ему заплатить свои маленькие тюремные долги. Она, впрочем, необычна во всем: в бесстрашии перед эшафотом, в своих письмах, в своей ясной и простой манере держаться перед судьями. Я думаю, что, если бы ее предок Корнель написал для нее роль, он при всем своем гении не смог бы придумать таких речей и жестов, которыми она щеголяла перед зрителями.
В чем же тут дело? Откуда в этой преступнице столько самоуверенности и твердости, которых не смогла поколебать даже рука палача?..
Меня сразу насторожила одна подробность.
При аресте Шарлотты у нее нашли спрятанные на груди две бумаги, сколотые булавкой. Одна из них была довольно выспренным обращением к французскому народу, другая — выпиской из метрического свидетельства. Что побудило убийцу, идущую на свое черное дело, запастись этим последним документом? Только одно: боязнь остаться неизвестной, в случае если бы народ расправился с ней на месте преступления.
Стало быть, она заботилась, чтобы потомство узнало о ней; она искала славу, пусть даже славу Герострата; она шла на преступление в надежде остаться в веках!..
Только оценив по достоинству эту предпосылку, можно было понять ее поведение на суде и многое другое. Во всяком случае, это был ключ, и, имея его в руках, я попытался проникнуть в тайну души этой страшной женщины.
Я перекопал множество документов и говорил с разными людьми; я побывал в Кане и усердно мерил шагами те улицы, по которым ходила она; я смотрел на заброшенный дворик сквозь маленькое оконце из цветных стеклышек в свинцовых переплетах, которое освещало ее крохотную комнатушку; одним словом, я проделал все то, что мог выполнить пытливый и заинтересованный современник, чтобы затем выступить в роли историка.
Результаты моих изысканий я и доверяю нижеследующим страницам этой повести.
Она родилась 27 июля 1768 года в маленькой деревушке Линьери, в семье хотя и дворянской, но едва сводившей концы с концами. Родовое имя Мари Шарлотты — де Корде д'Армон — происходило от названия поместья, принадлежавшего другим людям и находившегося в Аржантейском округе. Она рано лишилась матери; два брата ее, заядлые роялисты, эмигрировали в начале революции, а отец, Жак Франсуа д'Армон, был известен как автор единственной брошюры, выпущенной им в 1790 году против майората, по вине которого он остался без средств.
Итак, первое, что бросается в глаза при взгляде на семью Шарлотты, — благородство происхождения и бедность. Подобный сплав порождал тип человека-отщепенца, замкнутого в своей фамильной гордости и живущего иллюзиями, которые он сам себе создавал.
Шарлотта воспитывалась в монастыре. Потом, когда революция уничтожила церковные корпорации, она нашла убежище в Кане, у дальней родственницы, госпожи Кутелье де Бретвиль. Эта старая дама не отличалась человеколюбием и общительностью. Она заперла девушку в одну из самых скверных и отдаленных комнат своего дома и почти не интересовалась ее жизнью.
Впрочем, все это вполне устраивало юную затворницу. Она была бедна и, следовательно, не могла вращаться в том кругу, к которому принадлежала по рождению. Ей оставались одиночество и пыльные книжные полки, на которых можно было найти нечто созвучное настрою ее души. Известно, что уединение как нельзя больше способствует усиленной работе мысли. В тиши своего укромного жилья Шарлотта переживала волнения внешнего мира, не растрачивая в соприкосновении с ними того пламени, которое пылало в ней самой и которое еще сильнее разгоралось под влиянием книг.
Революция всколыхнула душу юной аристократки. Она чего-то ждала. Она полагала, что воскреснут античные образы, столь любимые ею, что герои-дворяне своими подвигами преобразуют страну и поставят на должное место обиженные роды. Ожидания не оправдались. Вместо прекрасного принца на сцену вышел пропахший луком санкюлот. Презренная чернь уничтожила то немногое, что оставалось священным для девушки: гербы, титулы, сословные традиции, а король, последняя опора дворянства, ползал на коленях перед этими чумазыми, пока не дополз до ступенек эшафота. Провозглашение республики окончательно похоронило надежды Шарлотты Корде…
Прервем на минуту наш рассказ.
Я прекрасно знаю, какой вопрос давно уже вертится у вас на языке, любезный читатель.
Что ж, сейчас самое время ответить на него.
Итак: была ли красива девица Корде?..
Вы бы, разумеется, желали, чтобы я ответил безусловным «да».
Это естественно — героиня должна быть красива, даже если это героиня демонического склада.
Таковой и сделали Шарлотту все последующие легенды и многочисленные живописные портреты. Ее красоту воспели в стихах и в прозе, и ныне было бы дурным тоном в этой красоте сомневаться.
Но вот два словесных портрета, сделанные непосредственно в дни рокового события.
Арман из Мёза, депутат Конвента, якобы присутствовавший на первом допросе Шарлотты, описывает ее такими словами:
«…Небольшого роста, сложения скорее сильного, чем нежного, с овальным лицом, прекрасными, хотя и крупными чертами, проницательными голубыми глазами, с несколько строгим выражением. Нос у нее был хорошо очерчен, рот красив и зубы великолепны; волосы каштановые, руки и кисти рук могли служить образцом художнику; ее манеры и движения дышали грацией и достоинством, а то, что я увидел лишь благодаря ее несчастью (когда ее корсаж расстегнулся), было достойно резца Праксителя…»
