— Вас, волынщик, это не касается! — ответила Фейт, подмигнув Алее.
Гном обиженно заворчал, несколько раз хлестнул пони и ускакал вперед.
Послеполуденный зной не мешал путникам. Лошади казались свежими, будто и они наслаждались путешествием.
Алеа снова повернулась к бардессе:
— Фейт, что ты узнала о Мойре, когда обучалась искусству бардов?
— Что ты имеешь в виду?
— Думаю, каждый представляет себе Мойру по-своему. Для саратейцев это высшая сущность, определяющая судьбу каждого человека, для других — сама судьба, для христиан — ошибочное представление об их едином Боге… А что говорили о Мойре тебе, когда ты училась у друидов?
Фейт попыталась собраться с мыслями. Будь Фелим на ее месте, он сумел бы ответить. А она не знала, удастся ли ей найти верные слова.
— Мойра — это принцип истории, — сказала она наконец, — причина различия между прошлым и будущим. Это она руководит движением вперед.
— Какое наивное… какое неполное объяснение! И как только ты можешь так узко понимать это! — рассердилась Алеа. — Ты говоришь о Мойре как о какой-нибудь даме из высшего света, решающей наши судьбы.
Фейт была поражена. Уже не в первый раз видела она Алею такой рассерженной, и это пугало ее. Девушка начала изводить себя подобными вопросами с того самого дня, как увидела Дерево Жизни, и Фейт чувствовала, что ничем не может ей помочь. Несмотря на то что она получила образование, необходимое для бардов, ей было трудно объяснить, что есть Мойра, а ведь Алеа ждала от нее именно этого.
— Фейт, — уже гораздо спокойнее обратилась к ней Алеа, — я думаю, жители Гаэлии так же заблуждаются по поводу Мойры, как христиане заблуждаются насчет своего Бога, а сами друиды — насчет природы саймана. Мне кажется, никто никогда не ставил этот вопрос правильно. Из всего сказанного тобой верным мне кажется одно только слово. Это слово «принцип». Это точное слово. Здесь есть принцип. За всем этим кроется некий принцип, Может быть, даже не один. Мне надо только понять, что это за принцип. В чем доказательство его существования? В чем его суть?
Она замолчала, но Фейт понимала, что девушка не успокоится, пока не получит ответ все эти бесконечные вопросы. Бардесса не смела произнести ни слова. Раз уж она не в силах помочь Алее, лучше не мешать ей разговорами. Она видела, что Алеа с каждым днем преображается, взрослеет телом и душой, не успевая даже оценить преимущества своего возраста. Это печалило Фейт, но вскоре она поняла, что у Алеи нет выбора, что она стала жертвой, жертвой того самого принципа, который стремилась понять.
После продолжительного молчания Алеа вдруг снова заговорила, но в ее голосе уже не было прежней серьезности.
— Фейт, а как сказать «белая» по-туатаннски?
Бардесса ответила не сразу. Интересно, какая связь между этим странным вопросом и теми, что девушка задавала себе только что? Фейт подумала, что ей все труднее становится понимать Алею.
— Я не очень хорошо знаю туатаннский язык, но, кажется, «имала», — наконец ответила она, — а что?
— Имала, — медленно повторила девушка, — да, красивое имя.
— О чем ты?
Алеа ничего не успела ответить, так как в эту минуту послышался радостный возглас гнома.
— Харчевня! — воскликнул он, пуская пони в галоп. — Клянусь Мойрой, это харчевня!
Алеа и Фейт поскакали вслед за ним. Настоящая галатийская еда! Они столько дней мечтали об этом… Теперь можно хоть на один вечер позабыть обо всем, что омрачает их путешествие: и о вопросах Алеи, и о гибели Фелима, и о том, что король объявил их в розыск, и даже о Маольмордхе.
Галиад отер лоб сына обрывком ткани. Солнце стояло в зените, и летняя жара у подножия этого безводного холма была просто невыносима.
Магистраж еще не совсем пришел в себя. Он с трудом вспоминал, что произошло. Как он сюда попал? Он помнил страшный бой. Герилимов. Лес. Помнил, как упал на колени у безжизненного тела Фелима. Помнил, что заплакал. Что почувствовал, как уходит, испаряется жизнь друида. Смутно вспоминались какие-то слова, которые произнесла Алеа. Что-то странное. А потом — ничего. Абсолютная тишина. Вечность. Пустота.
Казалось, он очнулся от глубокого сна. Потом сознание понемногу стало возвращаться к нему, и, глядя в ту сторону, откуда лился ослепительный свет солнца, он стал с трудом подниматься на ноги. И тотчас увидел неподвижное тело Эрвана. На мгновение ему показалось, что тот мертв. Ноги его задрожали. Неуверенно, шатаясь, он подошел и положил руку на грудь сына. Он ждал. Он надеялся. Это мгновение длилось невероятно долго. Решался вопрос жизни и смерти. Бесконечная секунда и один-единственный вопрос. Мой сын жив?
Сердце Эрвана билось. Галиад замер. Дождался следующего удара, чтобы не ошибиться. Левой рукой отер несколько капель пота на висках сына. Опять почувствовал удары сердца. Жив! Галиад с облегчением вздохнул. На дне его фляги осталось несколько капель. Ему очень хотелось пить, но в первую очередь он пытался привести в чувство сына, смачивая водой его губы, лицо… Однако юноша по-прежнему был без сознания.
Уже третий день Галиад ухаживал за сыном. Эрван — это все, что у него осталось. Единственный смысл в жизни. Фелима не было в живых. Совет их изгнал. Ничего худшего для магистража быть не могло. И Галиад ожесточился. Он отказывался смириться с тем, что, судя по всему, уготовила ему Мойра. В течение двух последних дней он делал для Эрвана все, что было в его силах. Он заставил его выпить всю воду, что оставалась во фляге. Перенес его в более прохладное место, подальше от этого ужасного пекла, и, превозмогая сон, стал ждать, когда тот придет в себя.
Наконец, на третий день к вечеру Эрван открыл глаза. На четвертый он смог говорить, а на пятый — встал на ноги и сделал несколько шагов. На его теле не было никаких следов ранений, но он был сейчас слабее, чем тяжелораненый. Галиад и сам чувствовал неимоверную усталость. С ними что-то произошло. Что-то непонятное.
Вечером шестого дня Галиад сварил на костре мясо. Они ели и разговаривали.
— Это Алеа, — с трудом проговорил Эрван, когда ночь уже спустилась на землю, — она привела нас сюда, чтобы спасти. Не знаю, как ей это удалось, но это она нас сюда отправила.
— Тебе вообще не следовало приезжать, Эрван…
— Я хотел тебя предупредить, что Совет вас разыскивает, и я хотел… помочь Алее.
Галиад понимающе улыбнулся:
— Наверное, она была очень рада с тобой встретиться. А ты подоспел как раз вовремя. Ты поступил неразумно, но иногда неблагоразумие приносит пользу. Я тебе благодарен. Твой клинок очень пригодился в этом бою, думаю, все же не напрасном… Надеюсь, Алеа тоже жива. И Мьолльн, и бардесса. Там был этот герилим, самый страшный из них.
— Я уверен, она с ним справилась, — решительно сказал Эрван. — Если уж она смогла нас сюда отправить, значит, ее сила намного больше, чем у друидов.
Галиад решил промолчать. Конечно, сын был прав, но правда эта его страшила. Он знал, что в мире творится что-то такое, что должно перевернуть весь ход вещей. Фелим это предвещал. И похоже, причиной происходящего является юная Алеа. Каким бы невероятным это ни казалось. И если уж Фелим взял ее под защиту и предпочел быть изгнанным из Совета, только бы не оставлять ее одну, то и он, Галиад, верит, что так и должно быть.
— Фелима больше нет, да? — спросил отца Эрван, но дрожь в его голосе говорила о том, что ответ ему известен.
— Да, я не чувствую больше его жизни. Какое… О, это такое ужасное ощущение, сын мой!
Эрван немного помолчал. Ему хотелось так много сказать отцу. Задать так много вопросов. Столько рассказать… А самое главное — спросить, что им теперь делать. Самое главное для него сейчас — это Алеа. Он хотел знать, жива ли она. И если жива, то где она теперь. Он хотел ее найти. Но разрешит ли ему отец отправиться на поиски? И как теперь быть с Советом?
