– Сиди, сиди, это за мной, - говорит Марианна, отложив салфетку.
Обогнув стол, она крепко обнимает мать.
– Запомни, мама, что бы тебе ни говорили, я ни о чем не жалею. Я боролась за правое дело.
Мать пристально смотрит на Марианну, гладит дочь по щеке, словно это последнее проявление нежности помогает ей сдержать слезы.
– Что бы мне ни сказали, доченька, я тебя очень люблю, я горжусь тобой.
Дверь трещит от ударов снаружи. Марианна последний раз целует мать и идет открывать.
Вечер выдался теплый; Осна курит сигарету, облокотившись на подоконник. На улице появляется машина, она тормозит возле ее дома. Из нее выходят четверо мужчин в пальто. Пока они поднимаются по лестнице, Осна еще могла бы скрыться, но долгие месяцы подпольной жизни отняли у нее все силы. Да и где прятаться? Осна затворяет окно, подходит к раковине, споласкивает лицо.
– Вот и пришло время, - шепчет она своему отражению в зеркале.
Она уже слышит шаги на лестнице.
Перронные часы показывают семь часов тридцать две минуты. Дамира нервничает, то и дело подходит к краю платформы: не идет ли поезд, который увезет их подальше отсюда?
– Опаздывает он, что ли?
– Нет, - спокойно отвечает Марк, - он прибывает через пять минут.
– Как ты думаешь, остальные спаслись?
– Насчет всех не знаю, но за Шарля я не очень беспокоюсь.
– А я страшно волнуюсь за Осну, Софи и Марианну.
Марк знает, что никакие слова не помогут ему успокоить любимую; он обнимает и целует ее.
– Не переживай, я уверен, что их успели предупредить. Так же, как нас.
– А если нас арестуют?
– Ну, по крайней мере, мы будем вместе, но нас не арестуют.
– Я боюсь не за нас, а за 'бортовой журнал' Шарля, ведь это я его везу.
– Ах, вот что!
Дамира с нежной улыбкой смотрит на Марка.
– Прости, я не то имела в виду. Просто мне так страшно, что я болтаю всякие глупости.
Вдали показывается паровоз, поезд описывает плавную дугу и приближается к платформе.
– Ну вот, видишь, все хорошо, - говорит Марк.
– Хорошо-то хорошо, но до каких пор?
– Однажды к нам вернется весна, помни это, Дамира.
Состав уже близко, скрежещут тормоза, из-под колес вылетают снопы искр, и поезд останавливается.
– Обещай, что будешь меня любить по-прежнему, когда кончится война, - просит Марк.
– А кто тебе сказал, что я тебя люблю? - с кокетливой улыбкой отвечает Дамира.
И в тот миг, когда они подходят к ступенькам вагона, на ее плечо ложится тяжелая рука.
Марк прижат к земле, на него надевают наручники. Дамира отбивается, но жестокая затрещина отбрасывает ее к стенке вагона. Ее лицо разбивается о табличку состава. За миг до обморока Дамира видит перед собой крупные буквы - 'МОНТОБАН'.
В комиссариате полицейские обыскивают ее и находят конверт, который Шарль доверил Марку.
Так 4 апреля 1944 года бригада чуть ли не в полном составе попала в лапы полиции. Лишь некоторым удалось спастись. Ян и Катрин ускользнули из ловушки. Полицейским остался неизвестен адрес Алонсо. Что касается Эмиля, то он бежал в самый последний момент.
Этим вечером 4 апреля 1944 года Жильяр и его безжалостный помощник Сиринелли чокаются шампанским с остальными полицейскими. Подняв бокалы, они поздравляют друг друга с тем, что положили конец действиям 'банды юных террористов'.
Благодаря проделанной работе чужаки, вредившие Франции, проведут остаток жизни за решеткой.
– Хотя… -добавляет комиссар, перелистывая 'бортовой журнал' Шарля, - с такими доказательствами можно уверенно сказать, что этим инородцам жить осталось недолго, их наверняка расстреляют.
Палачи уже начали пытать Марианну, Софи, Осну и всех, кого арестовали в тот день, а человек, предавший их своим молчанием, решивший по политическим мотивам не давать ход сигналу, что поступил от сочувствующих борьбе работников префектуры, уже готовится к вступлению в генеральный штаб Освобождения.
Узнав на следующий день о разгроме 35-й бригады имени Марселя Лангера, входившей в состав ИРС, он пожимает плечами и отряхивает пиджак, который через несколько месяцев украсится орденом Почетного легиона. Пока он еще майор внутренних вооруженных сил Франции, но скоро получит звание полковника.
Что же до комиссара Жильяра, отличившегося своим усердием перед властями, то в конце войны ему вверят руководство бригадой по борьбе с наркотиками. В этой должности он спокойно завершит свою карьеру.
25
Я уже говорил тебе, мы так и не сдались. Те немногие, кто избежал ареста, начали сорганизовываться заново. К ним присоединились парни из Гренобля. Во главе бригады теперь встал Урман; он не дал передышки врагу, и акции возобновились на следующей же неделе.
Уже давно стемнело. Клод уснул, как и большинство обитателей камеры; только я стоял у окна, пытаясь разглядеть звезды между прутьями решетки.
В глубокой тишине вдруг послышались рыдания одного из наших. Я подошел к нему.
– Ты чего?…
– Мой брат не мог убить, поверь мне, он был неспособен выстрелить в человека, даже в мерзавца- милиционера.
Самюэль отличается странным сочетанием мудрости и вспыльчивости. До встречи с ним я думал, что эти две черты не могут существовать вместе.
Самюэль утирает слезы, проводя ладонью по лицу; его впалые щеки смертельно бледны. Мне чудится, будто его глубоко запавшие глаза едва держатся в орбитах: на изможденном лице истаяли все мускулы, под тонкой, прозрачной кожей - одни кости.
– Это было так давно, - чуть слышно продолжает он. - Представь себе, нас было всего пятеро. Пятеро подпольщиков на весь город, и всем вместе не набралось бы даже ста лет. Сам я выстрелил только один раз, в упор, но это был отъявленный негодяй, один из тех, кто доносил на людей, пытал и насиловал. А мой брат был неспособен причинить зло даже таким гадам.
Самюэль как-то странно захихикал; из его легких, изъеденных туберкулезом, вырывался громкий хрип. Да и голос звучал странно, - низкий мужской тембр то и дело перемежали звонкие детские нотки. Самюэлю было всего двадцать лет.
– Я знаю, не стоило тебе рассказывать, это нехорошо, от этого еще больней, но когда я говорю о брате, я словно продлеваю его жизнь, хоть капельку, понимаешь?
Я не очень понимал, но все-таки кивнул. Какая разница, о чем он говорит, этот парень, - ему просто нужно, чтобы его кто-то выслушал. Все равно звезд на небе не было, а голод мешал мне заснуть.
– Это было в самом начале. У брата было ангельское сердце и милое личико. Он верил в существование добра и зла. Знаешь, я сразу понял, что он пропадет, - с такой голубиной душой воевать невозможно. А душа его была так прекрасна, так чиста, что рядом с ним не существовало ни грязи заводов, ни мрака тюрем, ее свет озарял утренние дороги, по которым люди шли на работу, еще не стряхнув с себя тепло постели.
Его невозможно было заставить убивать. Я ведь тебе уже это говорил, правда? Он исповедовал всепрощение. Только пойми правильно: он был храбрым, мой брат, он никогда не отказывался участвовать в акциях, но только не с оружием в руках. 'Оно мне ни к чему, я все равно не умею стрелять', - говорил он, подсмеиваясь надо мной. Сердце не позволяло ему целиться в человека, а сердце у него было вот такое
