Распиналище
Сидит за столом малоизвестный писатель В.
Пишет рассказ «Муки творчества». То и дело вздрагивает, кричит: гениально!.. И правда, даже стихи маленько поперли.
В напряженке, в мандражовине раскрутил свою подспудину, и в большой нетерпежовине хвать за хвост ее, паскудину!.. Навалил невпроворотину, задымил, заистережился, блинарем на сковородине перенедоискорежился…
Ни к чему такая выкладка, знаю сам, кругом Халтурина, но такая уж привыкладка, такова моя натурина.
Пообедамши без ужину, медитнул на всю катушину, ковырякал подноготину до седьмого до компотину, заастралился в экстазину — исподвыдавил рассказину: Шукшинягу! Левтолстовину! Мопассахемингуевину! Шедеврюгу! Гениалину! И понес ее в журналину…
Меж тем, с писком по рукописи туда-сюда бегает мышонок, хвостиком трясет. В. внимания не обращает — знает уже хорошо этих мышат, мешающих писать на пятый-шестой день запоя.
Но это был день седьмой.
Отзыв слестницыбросательный: вторсырье. Исподражательство. Современной запросятины недоперевыражательство. Выкидон. Заруб. Отказница.
Непройдоха. Невструевина. Всеравновина, безразница, гонорарина плюевина…
С рожками был мышонок, с копытцами.
— Уй! — ф-ф-ц! Бр-р-р-бэ-э!! — вскрикивает, швыряя со строки на строку некую фиговинку.
— Эй, — попросил писатель, — слышь, галлюцинация. Пошел вон. Я тебя осознал.
— Сам ты галлюцинация. Не мешай работать, — проверещал чертик. — Тьфу-бр-а-а-чххи!
— А это что у тебя? — поинтересовался В. — Беломор?
— Что, не видишь? Дерьмометр. Прибор. Измеряет. Количество… На печатную строку (чертик не отрывался от дела)… У тебя, дяденька, показатели выдающиеся, из ряда вонь. А и, зашкалило! Бр-р-р- вай-вау!..
Цап! Ухватил В. чертика за хвост и как сдавит.
— Ах ты змий, тунеядь, гад зеленый. А ну дай сюда, вша поганая.
— Я не зеленый, — обиделся чертик. — А раз ты так — на.
Бросил прибор на метафору, цок копытцами, сгинул. Кончик хвостика сгорел синим пламенем.
Воспользовавшись трофеем, В. измерил и оценил качество своих рукописей.
Не поверил. Еще раз оценил, упал в обморок.
Ночью, легши на матрасину, голосильник мне почудился: захренятину внапрасину ты писатиной подспудился? Мух давил с редакторятиной, претерпячил рецензилище, интуикал всей фибрятиной, расхристячивал фибрилище? Не побрить тебя небритвою, не обмыть неумывалище. За какие за грехитьтвою распинался в распиналище?
В общем, братцы, я спузырился. Психоёкнулся. Завралился. Вглупаря перефуфырился и зазряйно обастралился…
«Ну все, можно вешаться», — решил В., еще раз измерив и оценив свои творения утром.
Опохмелился и передумал. «Прибор-то на что?.. А ну-ка, еще разик…»
Его вырвало с корнем. Проблемы остались.
Подался в критики. И пошел в гору — настолько неудержимо, что уже через год завоевал ведущую позицию в самом толстом журнале. О тайне его успеха не ведал никто. Но известно бьшо, что, читая очередной шедевр, подлежащий аннигиляции, он неизменно снимал с безымянного пальца золотой перстень с печаткой и прикладывал к страницам рукописи там и сям. После чего внимательно нюхал.
И не бьшо ему равных по глубине и точности литературной оценки.
Современники его называли: Неистовый В.
Сон во время стриптиза
Позвольте маленький сюрприз: в Париже видел я стриптиз. (Париж — латиницей: Paris, но «s» французы не произносили с той поры, как изменили древний свой прононс и звук пошел не в рот, а в нос.)
Я спал. В партере было тесно. На сцене раздевалась стерва. Седые чресла в жирных креслах дрожали, вытрясая сперму, меж тем, как жертвенная кошка, изображая злую течку, струилась как сороконожка, переползающая свечку. Итак, я спал. Гремел стриптиз.
(Припомнил кстати: грек Парис прекрасен был как кипарис, морально слаб, как человек, и был троянец, а не грек, неважно, стало быть, стриптиз, и он решал, которой из троих богинь вручить свой приз.
Тот древний конкурс красоты мы обойдем за три версты, дабы не рухнуть носом вниз: а вдруг нас вызовут на «бис»?
А если вдруг случится криз гипертонический?
А вдруг бумажник выпадет из рук, а в нем паспорт, записная книжка с телефонами и адресами, гостиничные счета и мало ли еще что).
Уже истерзанное платье в неистовом змеилось твисте; уже замученный бюстгальтер покончил жизнь самоубийством, и с агонирующих ляжек как ручейки текли колготки, и в срамоте крючков и пряжек дымился прах последней шмотки, как вдруг у кого-то выпал пельмень, но я спал и не мог оказать врачебную помощь.
Выбор варианта
Тем, кто путь свой знает, помогают боги.
Встретились однажды на большой дороге молодой разбойник, с саблей востроносой, и тщедушный, старый, сморщенный философ.
И сказал разбойник: — Знаешь ли, премудрый, как получше встретить завтрашнее утро? Жалко мне глядеть на стоптанное тело. Жить тебе давно уж, видно, надоело? — Всех казнит Природа, — произнес философ, — но в делах священных важен срок и способ, как в хорошей песне правильная нота. Выбор варианта — тонкая работа.
