— Всех казнит Природа, — возразил разбойник, — но какая тонкость, если ты покойник?
Парень я ленивый, но тебе, как другу, окажу, пожалуй, грубую правду. Хочешь ли повиснуть, поболтав мозгами, или в воду рыбкой, а на шею камень? Прикажи — прирежу. Разреши — пристукну. Придушу, как мышку, а потом мяукну?
— Всех казнит Природа, — повторил философ, — но в незрелых мыслях много перекосов. Делай, что умеешь. Делай, не смущайся, но сперва с ногой моею попрощайся.
Так сказав, премудрый вдруг подпрыгнул ловко — Кхек! — и отлетела темная головка.
В ад пошел разбойник, в рай — учитель строгий.
Тем, кто путь свой знает, помогают боги.
Позы
Итак, уважаемые, запомните навсегда: отнюдь не предосудительно вспоминать прошлые жизни во внутриутробной позе плода, подобрав калачиком ноги, или думать о вечности, стоя на голове, как йоги, если даже пятки при этом выделывают антраша — уметь придавать себе разные очертания вовсе не глупо. До чрезвычайности хороша поза трупа, но и она не единственная из пригодных для самоусовершенствования. Зависит кой-что и от условий погодных. Для обретения вида женственного, к примеру, ночь заполярная не то чтобы очень: шубы из шкур беломедвежьих, как ни крутись, стесняют движения, а сбросишь, враз схватишь воспаление почек. Эскимосы, однако, читал я, находят выход из положения и в любой градус мороза достигают апофеоза.
Вообще, было бы чем заняться, найдется и поза.
А еще вот (ежели наоборот):
руки наугад, ноги назад, уши вниз, глаза вместе — точно в том фокусе, где находится чувство чести, макушка при этом закидывается до предела (сзади шелковая тесемка, чтобы не отлетела), живот по диагонали, спина по спирали, грудь сикось-накось — в такой позе сама собой вытанцовывается всевозможная пакость, и можно пролезть без очереди, не боясь быть утопленным в бочке дегтя (очередь, правда, слыхал я, воспитывает чувство локтя), можно читать стихи, воя недужно, под бурные раздражительные аплодисменты и можно пить, даже нужно, и не платить алименты, короче, это — поза поэта.
…и этот дождь закончится как жизнь и наших лиц истоптанная местность усталый мир изломов и кривизн вернется в изначальную безвестность все та же там предвечная река все тот же гул рождений и агоний и взмахами невидимых ладоней сбиваются в отары облака и дождь слепой неумолимый дождь свергаясь в переполненную сушу пророчеством становится и дрожь как торжество охватывает душу и наши голоса уносит ночь.
Крик памяти сливается с пространством, с молчанием — со всем, что превозмочь нельзя ни мятежом, ни постоянством. Не отнимая руки ото лба, забудешься в оцепененьи смутном, и сквозь ладони протечет судьба, как этот дождь, закончившийся утром.
Мой ангел-хранитель ведет себя тихо, неслышно парит над толпой. «Спеши, торопись утолить свою прихоть, безумец, ребенок слепой.»
Он видит все — как вертится земля и небо обручается с рекой, и будущего минные поля, и вещий сон с потерянной строкой.
За сумраком сумрак, за звездами — звезды, за жизнью наверное смерть, а сбиться с дороги тек просто, так просто, как в зеркало посмотреть…
В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник, нельзя ничему научиться, кроме учебы, не нужной ни для чего, кроме учебы, а ты думаешь о плодах, что ж, бери, ты возьмешь только то, что возьмешь, и оставишь все то, что оставишь, ты живешь только так, как живешь, и с собой не слукавишь.
В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник, нет никакого смысла, кроме поиска смысла, который нельзя найти, это не кошелек с деньгами, они истратятся, не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп, не учебник с вырванными страницами.
Смысл нигде не находится, смысл рождается и цветет, а уходит с тобою вместе — иди, ты возьмешь только то, что поймешь, а поймешь только то, что исправишь, ты оставишь все, что возьмешь, и возьмешь, что оставишь.
Черновик
Я умирал.
В последний миг вверху, над сердцем прозвучало:
«Ты не готов. Ты черновик.
Все вычеркнуть. Начать с начала».
Проснулся в холоде. Река. (Та самая). И ночь. И лодка. И чей-то зов издалека. И неба жаждущая глотка.
Я вспомнил все. И я не смел пошевелиться.
Я не успел. Я не сумел осуществиться.
Был замысел: Была гора. Была попытка. Шумели ливни и ветра. Ползла улитка.
Я жертвы приносил богам натурой мертвой, но я не знал, не знал, что сам назначен жертвой.
Я целый мир в себе носил и жить пытался, но благодати не вкусил, не догадался.
Я не сумел. Я не достиг.
Я отработан.
А мой убийца — беловик — смотрите: вот он.
Его лепила та же боль, но отличала способность снова стать собой, начать с начала.
Встаньте, встаньте с колен.
Умолкните, предоставьте себя молчанию.
Что просить вам, если дарится океан, а взять можете каплю, и ту — извергая?
О чем молите бездну, вас измеряющую?
Что вам делать с Моим огнем?
Чтобы сжечь ваши души, довольно искры.
Оглушенные песнопениями, голос Мой вы не слышите, ядовит дым ваших жертвенников, и не видите жертв и даров Моих.
Вот сумерки легли, и слабый свет, когда вопрос яснее, чем ответ, и отзвуки отчетливей звучанья. Приходит час Учителя Молчанья, закат заката… Тише, он пришел…
Мир гасится. Еще один укол, и замолчит Поющий Фехтовальщик и грядет ночь. Ты догадался, мальчик, любовь проста и встретиться легко, но меркнет свет и звезды далеко
Листопад
ПРОЩАЙТЕ
ПРОЩАЙТЕ
ГРУЩУ
ГРУЩУ ВЕЩАЙТЕ
ВЕЩАЙТЕ
РОПЩУ
РОПЩУ
Итак, ступай и засыпай, смотри и слушай, как начинают ворожить и сны вокруг оси кружить и саван предзабвенный шить лесные души.
В избытке сил ты не спросил, чей голос лето сотворил, построил плоть твою и воздух венценосный, и к жизни смерть приговорил, и сам себя похоронил и на поминки пригласил траву и сосны.
