чемодан с намалеванным сбоку красным крестом.
– Твое дело ампулы открывать, – объяснил Саркисов с ходу. Затем, поздоровавшись, поинтересовался, как спалось на новом месте. Хотел-таки Враль спросить про баб, но тут Быдло – повар – с кухонным Хмырем притащились: принесли термос. Боксер и Враль присоединились к ним. Враль удивился: термос есть, черпак есть, но где посуда? Обычно и миски носят с кухни, как бывает в тюрьме.
– У них своя посуда, – буркнул Быдло. Его помощник с немытой харей подленько захихикал. Больше никто ничего не объяснял.
– Чего филонишь? – рявкнул в адрес Враля повар, – хватайся за термос! – И уступил ему ручку.
Подошли к узкой калитке в заборе. Боксер потянул висевшее на проволоке кольцо – далеко за забором послышался слабый звон колокольчика.
Девятка являла собой сложную хозяйственную комбинацию: состоявшая из четырех зон: Большой, Малой, ЗУРа и БУРа. Большая – бараки, баня, штаб, санчасть, КВЧ, пищеблок, восемь уборных на двенадцать мест каждая. В Малой зоне содержались личности, чей образ мысли хоть и нуждался в переформировании, но считался сравнительно мало испорчен. ЗУР – зона усиленного режима, но что она усиливала, никому неведомо. БУР – барак усиленного режима. Содержались в нем чаще всего отказчики, когда удавалось извлечь их с помощью кипятка из нор под бараками.
ЗУР – это три барака, которые больше пустовали; зимою в них изолировали больных гриппом. Содержались в них и собранные на этап, как, например, те воры во главе с Кнуром, которые отсюда были отправлены на 13-ю сучью зону. Одним словом, все помещения зоны тут служили единому процессу всеобщего изолирования.
За калиткою послышались шаги, изнутри отмыкали замок. Процессия вошла. Тропинка через осеннюю грязь повела к трем баракам. В одном из них дежурный «мусор» достал амбарный ключ и отправился открывать секцию: конечно, подумал Враль, если здесь женщины, их необходимо держать под замком.
Дверь секции распахнулась – в лицо ударила волна тяжелой вони, как в зоопарке в клетках хищников. Быдло, Хмырь, Боксер и последним Враль вошли в секцию и… Враль сразу и не понял, что происходит, куда он попал?
Вонь буквально парализовала. Враль увидел абсолютно голых людей, которых по отдельным признакам все же причислил к существам мужского пола. К едкой вони примешалась сладковатая примесь явно не из параши, которая тоже вносила свою лепту в гамму запахов.
Мгновенье в помещении царила относительная тишина, слышалось лишь слабое бормотание на верхних ярусах нар, где сидели на корточках стадо голых образин, которые, едва они вошли, ринулись на них с грохотом и адским металлическим дребезжанием; бормотанье превратилось в звериное рычание. Голые, грязные, небритые образины тесным кольцом окружили термос и Быдло. У каждого своя посуда: консервные банки, помятые старые алюминиевые кастрюльки, миски. Все это и создавало металлический грохот, когда они спрыгивали. Тут Враль увидел еще голых…
Он даже вздрогнул от неожиданности. Те висели на печных решетках. Нет, их не подвесили – сами себя привязали какими-то тряпками как можно выше к потолку и там полусидели-полувисели, растянув руки-ноги, напоминая обтянутые грязно-бурой кожей скелеты или висящие на крюках туши в лавке мясника. Повисли они на решетках именно от холода: печь едва теплилась, да и то лишь в верхней части под потолком, внизу же оставаясь холодной, потому что шныри в БУРе ленились таскать дрова и топить. Они просто совали в печь горящую свечу, чтобы через трещину можно было убедиться – внутри горит огонь. Отсюда вывод: не всё что горит – греет.
Вероятно, с помощью этих свечей здесь старались одержать победу над грешной плотью обитателей барака, поскольку жили здесь «козлы» – пассивные педерасты, они же и активные тоже: так что в каком-то смысле Враля не обманули.
Каждой образине Быдло давал кусок хлеба и наливал в его посуду черпак размазни, именуемой кашей. Подтягиваясь с трудом на костлявых руках, эти существа вползали обратно наверх. Здесь полученную еду складировали в углу, где находились еще какие-то обитатели.
Пять-шесть субъектов были и вовсе из разряда неопознаваемых животных. Они валялись на огромной куче матрацев, подушек, одеял, телогреек, бушлатов и разного другого старья. У некоторых даже имелись простыни бурого цвета. Аристократия! Сами они тепло одеты и выглядели очень даже упитанными. Их небритые рожи лоснились от грязи и жира одновременно, в глазах – тупость, алчность и жестокость.
Вот перед ними и расставляли полученную еду. Остальные голые пингвины умоляющими глазами молча впивались в безжалостные морды откормленных чудищ, заглядывающих в миски этак вальяжно, с ленцой, словно нехотя:
– Опять эта пшенка! Сколько можно! Каждый день одно и то же… надоела!
Они отламывали корочки от хлеба, макали в пшенную размазню, лениво жевали. Голые же вокруг, обхватив руками колени – так теплее, немо смотрели и смотрели… Их кадыки дергались.
Потом одно жирное животное отломило корочку от пайки хлеба и небрежно кинуло какой-то голой образине: – Изабелла, на… ешь!..
Изабелла?! Этот… грязный скелет, лохматый, вонючий – Изабелла?
«Изабелла» на лету жадно схватила корочку. Шепотом прозвучало раболепное «спасибо». И уже она или оно с жадностью голодной собаки проглотило корочку.
– А можно… если ты не будешь… я съем кашки, а?
– Бери… на – животное на куче барахла пододвинуло «Изабелле» миску с размазней. Другие сытые скоты тоже стали кормить «пингвинов».
– Зина, это тебе.
– Люба! Лови.
– Маша! Лопай кашу, разрешаю.
– Эй, вы там, сзади! Берите по куску на двоих. Пшенку можете сожрать.
– Оля! А ты куда это, сука, лапы протягиваешь: за тобой еще, ого, сколько числится, а я тебя о чем просил? Тоже еще… пятки отказываешься мне чесать, а?
