горькую ситуацию, на душе стало приятно. Но опять я ошибся. Гудок действительно был прощальный, но предназначался не мне, а старому рыбмастеру, который проработал на плавбазе больше двадцати лет, а теперь ехал в Корсаков принимать новую плавбазу в качестве ее капитана-директора. Ему-то с палубы и махали платочками, и слезы, которые там вытирали, тоже были пролиты не в мою честь. Меня тут как будто уже и не было, вроде растворился я в этом долгом гудке. Единственно, разве хохот был действительно в мой адрес.
Когда ушли далеко, подошел ко мне рыбмастер за смеялся и сказал:
— Ну, бродяга, приуныл?
Они с мотористом долго и заразительно смеялись:
— Что вытворил — все судно напоил до усов. Когда они теперь очухаются…
Когда они там на плавбазе очухались, мне узнать не довелось. Сам я в Крабозаводске очнулся на третий день после приплытия в гостеприимном доме недалеко от почты (тогда на загул уходило всего лишь три дня) и попутным траулером отправился в Холмск, где предстояло получить топливо, то есть деньги, потом разработать курс дальнейшего «плавания», хотя разрабатывать, собственно говоря, было нечего, во всем мире меня ни одна собака уже как будто не ждала. Единственно, в Тарту я мог приехать в любое время года и суток, поскольку в моем кармане звенели ключи от квартиры Таймо на улице Пуйестее.
Поселившись в Доме моряка, я в ожидании выплаты денег шлялся по городу, нанося визиты случайным знакомым. Естественно, везде отдавали должное продукции нашей и зарубежной винопромышленности. На Сахалине если пьют, так не оглядываются. Люди здесь зарабатывают прилично, и тот, кто сюда приехал не для того, чтобы разбогатеть и уехать, кто сюда жить приехал, не очень экономит, обожает жить с размахом.
Случайно встретил в столовой Николая — шофер, родом из Читы. Этот мужичок тридцати лет, с усиками, сидел за столом, ел что-то и писал одновременно. Когда мы с ним познакомились, он писал; потом, где бы я его ни встретил, — то же самое. Я было подумал, что он писатель. Но выяснилось, что строчит он в Читу, Ниночке. Она — жена главного инженера шахты и любит Николая, он любит ее. Раньше он служил в ГАИ, но бросил: Нине не нравилась эта работа. Устроился шофером при управлении шахты, стал возить главного инженера, то есть мужа Нины. Когда их любовь продолжалась уже с полгода, они решили, что он поедет на Сахалин, устроится, потом она возьмет дочку, четырехлетнюю Милочку, и приедет к нему. И вот он здесь.
Обещают машину, если он ее сам отремонтирует Но эту машину, оказывается, надо сделать почти заново. Он сделает. Лишь бы Нина приехала. Квартиры у него пока нет, обещают. А пока сочиняет ей длинные письма, Николай этот, — волосы торчком, как у ежа, бакенбарды, но, главное, с усами человек. Естественно, он стал читать мне вслух каждое полученное от нее письмо. Там было, на мой взгляд, слишком много лобзаний, и это настроило меня на грустный лад: несерьезными показались эти письма, какой-то игрой. Было похоже, что она, когда парень ей надоел, умеючи спровадила дурачка на Сахалин. Но я не стал об этом говорить, ведь я мог и ошибаться. Мы быстро подружились с этим открытым парнем с наивным сердцем. Он всегда бегал по магазинам, покупал детские вещи для Милочки — они в Чите дефицит — и тут же отправлял Ниночке.
Сначала я жил в Доме моряка один в комнате на шесть персон. Потом поселился некий боцман Гриша, ему предстояло скоро в море. Затем из рейса прибыл толстый, веселый капитан, и мы не скучали. В карты резались ночи напролет. Проигрывал всегда толстяк, ибо Гришка-боцман оказался продувной личностью. Однажды он поспорил с капитаном из-за зебры… на сто рублей. Он, этак между прочим, тасуя карты, словно проговорился, что в Холмск кто-то зебру завез. У капитана челюсть отвисла: зебра в Холмске! Быть такого не может! Поспорили. На следующее утро Гришка-боцман обещал толстому представить зебру.
А днем приходит ко мне Николай и показывает ладони: «Что бы такое с ними сделать?» Ладони сплошь покрыты кровавыми мозолями: он ночью в порту разгрузил четыре платформы угля, а на предстоящую ночь подписал договор еще на четыре… Кроме того, он ничего не ел, последние деньги ушли на посылку в Читу. Но с такими ладонями немыслимо работать. Вечером я отправился с ним на угольный склад, там уже стояли четыре платформы. Пришлось мне вкалывать до полуночи из-за того, что этот доверчивый дурак своей Ниночке гоняет посылки. За платформу ему платили пятнадцать рублей, значит, за восемь — сто двадцать. Вот он и пожадничал. Пока я работал, он сидел под фонарем и… царапал письмо Ниночке.
В Дом моряка, едва я пришел, даже помыться не успел, заявился Гришка-боцман. Капитан смачно храпел. Гришка звал с собой на подмогу. Мне в ту ночь только и оставалось — всем помогать.
Неподалеку расположен лесопильный завод. На его территории стоял сарай, никем не охраняемый — не «Жигули» же в нем держали, а жил здесь старый мерин. Он служил для перевозки опилок и прочего мусора. К нему-то и пожаловали ночные гости, таща в руках ведро с желтой малярной краской, раздобытой где-то Гришкой. За десять минут мерина было не узнать…
В семь утра Гришка разбудил крепко спавшего капитана, мы потащили его, беспрерывно ругавшегося (поспать не дали!), в сарай. И Гришка-боцман спросил.
— Кто здесь стоит перед тобой, старина? Если это не зебра, тогда кто?
Я подумал, толстый умрет: он так ржал, что даже перержал испуганного мерина.
— Сукины дети. — Он хватался за живот. — Ладно! Но давайте удирать, пока сюда не пришли. Кто же его теперь отмоет?..
И мы исчезли, как тени.
В аэропорт ехали вдвоем с Николаем, он захотел меня проводить. Я летел до Хабаровска. Оттуда предстояло поездом до Москвы и другим — до Тарту. Говорили о Нине, вернее, говорил Николай, а я слушал да соглашался. Можно было, конечно, высказать, что я о ней думаю: мало похоже, будто она согласится поменять шикарную квартиру в Чите и персональную машину мужа на комнатенку в старом деревянном доме без удобств на Сахалине. Но я промолчал. Блажен, кто верует. Если человеку хочется во что-то верить, то, пытаясь его разубедить, можно нажить себе врага. Зачем? Я ему пожелал счастья, и все.
Разгуливая по улицам, паркам и набережным Хабаровска, я предавался воспоминаниям об одной маленького росточка темноволосой красавице, с которой, вероятно, связал бы когда-то давно свою жизнь, если бы она мне не изменила, а точнее — предала, к моему несчастью или счастью: она оказалась довольно эгоистичной и к тому же болезненно ревнивой… Здесь, в Хабаровске, прошло ее детство. Еще школьницей она жаждала, чтобы в нее влюблялись… Дочь генерала…
Впрочем, в романе «Улыбка Фортуны» я ее вывел под именем Киры, работницы аптеки в Киеве. Так сделать мне посоветовали в редакции.
15
В поезде со мной в одном купе ехали две женщины и стройный светловолосый юноша с мечтательными серыми глазами на тонком, почти нежном лице. Я не отказываюсь от знакомств, если находятся желающие поговорить. В пути это неизбежно, хотя бывает и утомительно. Встречаются такие, которые стремятся пленить всех присутствующих, едва устроившись в купе; хочешь не хочешь, а узнаешь о том, как он метко стреляет, какие повидал страны, как его обожают женщины, какой он везучий или наоборот.
Женщины, слава богу, нашли общий язык и не уделяли внимания нам. Парень с мечтательными глазами стоял все время в коридоре и смотрел в окно, за которым было темно и решительно ничего не видно, кроме мелькавших время от времени каких-то огней. Потом он и вовсе пропал. Я отправился ужинать в вагон-ресторан. Здесь за одним из столиков увидел паренька. Он мрачно уставился в недопитый стакан с вином. Заказав ужин, я увлекся едой. Парень же, допив вино, ушел. Я встретился с ним опять в тамбуре нашего вагона.
Он курил, прислонясь к двери, и, похоже, чувствовал себя невесело. Захотелось с ним заговорить. Я обратился с просьбой одолжить сигарету. Он протянул пачку «Примы». Я достал одну, прикурил от его сигареты и спросил, отчего он такой невеселый. Ему могло быть не больше двадцати трех. Потом узнал, что
