они ни в чем от прежнего меня не отличались, все разыгрывали из себя «черных кошек», — надоело. Тоскливо стало.
Внешне я, конечно, стал немного на него похожим. А он, знаете, сильно напоминал мне Овода. Читали? Я понимал, что дело не в том только, как он выглядел внешне, что-то еще было в нем… объяснить не могу, — прочность или, может быть, уверенность в себе. Но и наши чижики бывали в себе уверены, куда там! Здесь другое… Я потому вспомнил Овода, что именно таким он мог быть. Отец, например, относился ко мне нормально, но такого настоящего, мужского, я в нем никогда не видел. Он всегда все рассчитывал: с кем общаться, кого в гости пригласить, к кому пойти — все с учетом чего-нибудь. И стало мне все неинтересно дома, решил уехать, на море податься. Так два года назад я приехал в Хабаровск. Повезло, на корабль взяли. Потом с девчонкой познакомился. Но дело не в этом, это уже другой разговор. Хотя здорово она на пианино играет. Обалденная девчонка! Серьезная. Подружились мы с ней крепко. А теперь еду домой…
Отца нет, девчонки ничего не смыслят, мать одна кувыркается… Она у меня медсестра. Зарабатывает немного. Раньше кое-что откладывали, но отец все на машину ухлопал. Матери теперь трудно, надо взять все в свои руки. Так что… еду «вахту стоять». А думаете, легко было мне из Хабаровска вырваться? Три раза брал билет и… не уезжал. Ребята уговорили: «Ехать надо, Вася». Нелька то же самое говорила: «Ты же мужчина, надо ехать».
— А прежние кореши не привяжутся?
— От них отделаюсь, другие найдутся, не все же такие, а может, и из них кто-то уже поумнел, может, они не на всю жизнь дураки…
— А девчонка из Хабаровска?
— Приедет. Если настоящая, приедет. Вот море не приедет. Жалко. И ребята… один за всех, все за одного. Жаль! Но ничего. Везде простор есть, если правильно присмотреться. Раньше я не умел, но на море побываешь — научишься видеть не только до горизонта, а дальше.
— Отца-то… «отмантуживать», наверное, не следует, — высказал я осторожно.
— Это я сгоряча брякнул, — отмахнулся Вася. — Знаю, тот мужик… он бы тоже так не поступил, и Овод… сами понимаете. Вот вы старше меня. Наверное, много в жизни видели, но разве вы сразу все стали понимать? Жизнь постепенно узнаешь. Растешь, если умеешь сопоставлять. Мать, конечно, немолодая уже и одевается немодно, но она же моя мать! Вообще… Разве отец когда-нибудь думал о том, что маме некогда марафетом заниматься? Все ее время уходило на нас: стирка, готовка, штопать-латать, с работы на базар, с базара к плите, от плиты к стирке. Спать ложилась после всех. Телевизор смотреть было некогда, а папа на машине раскатывал. Обидно ведь, правда?
Вот как Тийю. Я действительно черт знает что в жизни видел и даже сумел об этом написать пару книг. Но меня прогнали с корабля, и теперь совсем молодой парень, только начинающий жить, объяснял мне, как познается жизнь… «Если умеешь сопоставлять»… Парень, конечно, сентиментален, но ведь его отец действительно прохиндей, который кормил сына до зрелого возраста, но примером для него стать не сумел. А сентиментальность, это исчезающее свойство, оно и мне было присуще в двадцать три года… Но Тийю, когда мне было двадцать три, я не умел видеть даже до горизонта. Я был избит жизнью и людьми и не мог осмыслить происходящего; я ненавидел и жаждал мстить… Всем людям.
— Ну, а к морю я еще вернусь, — убеждал себя Василий, — надо получиться. Что ж, всю жизнь в матросах? А то из армии — на работу, ученье побоку, дружки, выпивки, драки, и пошло… Горизонт был мал, дальше носа не видел. Подрастут девчонки, матери станет легче, и подамся в мореходку. Правда ведь?
Конечно, правда. Да что там говорить! В сущности, от меня требовалось лишь соглашаться. Мы с ним встретились в дороге: один направляется в жизнь, другой — уже на обратном пути. Как раз самый момент, чтобы передать другому то, что ты уже знаешь, а ему пригодится. Но что я могу дать тому, кто уже научился сопоставлять, кого наверняка с корабля не прогонят, потому что для него море — содержание жизни, в то время как я мечтаю укрыться где-нибудь в тишине. Он полон энергии, я же свою куда-то растратил. И не просто растратил…
Подозвав официантку, я хотел расплатиться. Вася взбунтовался:
— Я же сказал, я угощаю. Договорились расплатиться поровну.
— А здорово, — сказал он, икая, когда пробирались в свой вагон, — что моряка тогда у витрины увидел рядом. А то бы так и ходил в мартышках. Всю мою жизнь он перевернул одним своим видом. На работе много всякого умного говорили, на комсомольских собраниях и вообще. Ну, слушать слушал, понимал: вроде правильно толкуют. Потом с дружками пообщался, выпили — и все разговоры забыты. А вот это, увиденное, все время помню.
Он не знает того моряка. И моряка ли? Тельняшку многие носят, еще больше мужчин хотели бы носить, если бы было где достать, — практично и хиппово. Может быть, он даже далек от идеала, каким показался парню. Может, он жесток или подл, или легкомыслен, и шрам ему достался от какого-нибудь обманутого мужа. Но он, сам того не подозревая, случайно дал одному из миллионов мальчишек представление о мужественной внешности. Если Вася моряк, ему не обойтись без маяка; в жизни же не всем удается стать маяком для кого-нибудь. Если бы было больше таких неведомых Оводов, чтобы везде просто так, не дискутируя о «проблеме» молодежи, помогать ей уже тем, что они есть рядом.
Теоретически мы все очень сильны теперь, во всем подкованы. У каждого по любому поводу имеется свое мнение, которое он считает единственно правильным; таких, которые своим мнением способны поступиться, очень даже мало. Теоретически разбираемся даже в основных положениях марксизма. Но в жизни выходит у многих шиворот-навыворот. Так что мое мнение такое — нет никакого толка от моего мнения, если я при нем не в ладах с практической жизнью.
16
Я рассказал Тийю о встрече с Васей-мореманом, намереваясь издалека начать приближение к цели — к первопричине. Дорогая моя Тийю, я не философ, но меня вечно по поводу всего в жизни занимал вопрос «почему». Ответы и объяснения могли находиться на поверхности, однако я их не видел. Васе намного легче, чем было в его возрасте мне: его обидел родной отец, но его беда — его удача, она его научила сопоставлять, ведь отражение в витрине — всего лишь случайность, которую, не будь ее, заменила бы какая-нибудь другая, и он бы пришел к тем же выводам, потому что подсознательно к ним тяготел. У меня же, ты сама понимаешь, все было гораздо более жестоко и несправедливо.
Чтобы рассказать о первопричине моих бед, необходимо упомянуть шахматы, московское метро и теорию наследственности.
В сущности, беды каждого человека заключены в том, что он неудачно, неправильно разыграл дебют своей жизненной партии. Когда и как его разыграл я? Как вообще сложилась моя партия? В шахматах разбором занимаются признанные мастера, гроссмейстеры. Наши же игры мы рассматриваем сами, пока живы, а когда умрем — кто-нибудь другой в день усопших, случайно забредший на кладбище с четвертинкой в кармане.
Мой дебют определили без моего участия личности, которых одни люди на земле боготворили, им поклонялись и служили, другие же проклинали как врагов человеческого рода, и история признала их ничтожествами, несмотря на чудовищные по величине последствия их деяний. Дипломаты ездили друг к другу в гости, давали обеды, ужины, завтраки, произносили речи, заключали договоры; их везде провожали и встречали и показывали в кино. А я в то время играл в индейцев. В большой игре мы, дети, не были даже пешками, но во имя нашей защиты… в мире начали убивать всех людей подряд, в том числе нас…
Потом «мастера» настолько растерялись от последствий своей большой игры, что проследить за всем на доске оказались попросту не в силах, так что пешки стали пытаться сами как-то ориентироваться; иным казалось, что они — фигуры, а иным фигурам, что они — гроссмейстеры. Ну, эта путаница историками уже рассмотрена и объяснена, в конечном счете всем было найдено место, и игра продолжается: дипломаты ездят друг к другу в гости, дают завтраки, обеды, ужины, произносят речи…
А в некоторых странах опять убивают одних стариков, женщин и детей, чтобы защитить жизни других стариков, женщин и детей. (Кто же сами этим конкретно не заняты, те, чаще всего, наблюдают, как это
