знала, что тем немцем был ты. И мне понадобилось целых два дня, чтобы разыскать Кнаппа, два дня, в течение которых я и крошки не смогла проглотить.
А потом он сам наконец позвонил мне, и по звуку его голоса я сразу поняла: он лишился друга, а я- любимого. Своего лучшего друга, твердил он. Кнапп винил себя в том, что помог тебе стать репортером, а я, сама умирая от горя, утешала его как могла — рассказывала, как ты казнил себя за то, что не сумел найти нужных слов благодарности. И тогда мы с Кнаппом стали говорить о тебе, чтобы ты не покинул пас окончательно и бесповоротно. Это он рассказал мне, что тела погибших так и не были опознаны. По словам одного из свидетелей, когда мина взорвалась, ваш грузовик буквально разлетелся на куски. Шоссе на десятки метров вокруг было усеяно обломками железа, а в центре зияла гигантская яма, где только и было, что обгоревший, изуродованный каркас машины — свидетельство бессмысленной людской жестокости. Кнапп простить себе не мог, что послал тебя туда, в Афганистан. Необходимо было срочно заменить кого-то, кто не смог поехать, — объяснял он, рыдая. Если бы ты не оказался рядом с ним тогда!.. Но я-то понимала, что в тот момент он подарил то, чего ты хотел больше всего на свете. «Как мне жаль, как жаль!» — всхлипывая, твердил Кнапп, а я, застыв в своем горе, не пролила ни слезинки. Я так и не смогла повесить трубку, Томас, я просто уронила ее на стойку, развязала фартук и вышла на улицу. И долго шла, сама не зная куда. А город вокруг меня жил своей обычной жизнью, как будто ничего не случилось.
Да и кого тут интересовало, что в то утро в предместье Кабула репортер по имени Томас погиб, подорвавшись на мине?! Кого бы это опечалило?! Кто мог понять, что я тебя больше не увижу, что мой мир никогда уже не будет прежним?!
Я уже говорила тебе, что целых два дня не могла есть. Впрочем, это не имеет значения. Я могла бы повторить это еще десять раз, лишь бы продолжать говорить с тобой о себе, лишь бы услышать, как ты говоришь со мной о себе. На углу какой-то улицы я потеряла сознание.
Знаешь ли ты, что благодаря тебе я познакомилась со Стенли, который стал моим лучшим другом с той самой минуты, как мы с ним встретились? Он вышел из соседней палаты и с потерянным видом побрел по длинному больничному коридору. Моя дверь была приоткрыта, он остановился, заглянул в мою палату и улыбнулся мне. Ни один клоун в мире не смог бы изобразить на своем лице такую скорбную улыбку. У него дрожали губы. Внезапно он прошептал те два слова, которые я запрещала себе произносить, но ему — ему, кого я еще не знала, — я могла бы поведать свое горе. Ведь поведать самое сокровенное незнакомцу — совсем не то, что близкому человеку, это всего лишь минутная слабость, которую легко стереть из памяти именно потому, что ее услышали посторонние. «Он умер», — сказал Стенли, и я ему ответила: «Да, он умер». Он говорил о своем друге, а я — о тебе. Вот так мы со Стенли и познакомились, в тот день, когда оба потеряли тех, кого любили. Эдвард умер от СПИДа, а ты — от той чумы, которая продолжает косить людей по всему свету. Он присел в ногах моей постели и спросил, удалось ли мне поплакать, а когда я ответила «нет», признался, что и он тоже не может. Он протянул мне руку, я крепко сжала ее, и вот тут-то и брызнули из глаз наших первые слезы, и их поток унес тебя безнадежно далеко от меня, а Эдварда — от Стенли.
* * * Энтони Уолш отказался от напитков, предложенных стюардессой. Он бросил взгляд на заднюю часть салона. Самолет был почти пуст, однако Джулия предпочла сесть десятью рядами дальше, у иллюминатора, и ее взгляд был по-прежнему устремлен в небо.
* * * Выйдя из больницы, я покинула дом. Но перед этим перевязала красной ленточкой сто твоих писем и спрятала их в ящик своего письменного стола. Мне больше не нужно было их перечитывать, чтобы вспоминать о тебе. Я сложила вещи в чемодан и уехала, даже не попрощавшись с отцом, — не могла простить ему, что он нас разлучил. На деньги, накопленные для встречи с тобой, я стала жить одна. А еще через несколько месяцев начала работать художником-графиком и учиться жить без тебя.
Мы со Стенли много времени проводили вместе. Вот так и завязалась наша дружба. В то время он работал в Бруклине, на блошином рынке. Мы завели привычку встречаться по вечерам на середине моста. И бывало, целыми часами стояли там, опершись на перила и глядя на пароходики, снующие вверх-вниз по течению, или бродили по берегу. Он рассказывал мне про Эдварда, я ему — про тебя, и, возвращаясь домой, каждый из нас приносил в свои бессонные ночи частичку вас.
Я искала твой силуэт в тенях, которые деревья по утрам отбрасывали на тротуар; искала черты твоего лица в бликах, игравших на водах Гудзона, и тщетно ловила твои слова в голосах всех ветров, гулявших в городе. Целых два года я вновь мысленно переживала каждую минуту нашей жизни в Берлине, иногда даже смеялась над нами, но никогда не переставала думать о тебе.
Я так и не получила твоего письма, Томас, того письма, из которого узнала бы, что ты жив. Я даже не подозревала, что ты мне написал. Это было двадцать лет назад, а я испытываю странное чувство: мне кажется, что ты послал это письмо только вчера. Может быть, в нем говорится, что после долгих месяцев твоего непонятного отсутствия ты решил больше не ждать меня в берлинском аэропорту? Что после моего отъезда прошло слишком много времени? Что мы, наверное, достигли того предела, когда чувства увядают? Что у любви тоже есть осень и познает ее тот, кто забыл вкус поцелуев любимого? Может быть, ты уже перестал верить в нашу любовь; а может, я потеряла тебя по иной причине. Двадцать лет, почти двадцать лет… письмо шло слишком долго.
Мы уже давно не те, что прежде. Способна ли я теперь сорваться с места и проделать путь от Парижа до Берлина? И что случилось бы, если б наши взгляды опять встретились через Стену — я по одну ее сторону, ты по другую? Распахнул бы ты мне свои объятия, как распахнул их навстречу Кнаппу тем ноябрьским вечером 1989 года? Побежали бы мы вместе по улицам города, который помолодел, в отличие от нас, постаревших? Твои губы… будут ли они такими же нежными, как тогда? Может быть, твоему письму лучше так и лежать нераспечатанным в ящике моего стола? Может быть, так будет легче для всех?
* * * Стюардесса тронула ее за плечо: пора было пристегнуть ремни. Самолет подлетал к Нью-Йорку.
* * * Адаму пришлось покориться обстоятельствам и провести часть дня в Монреале. Служащая авиакомпании «Air Canada» сделала все, чтобы угодить ему, но единственное свободное место до Нью-Йорка нашлось в самолете, который вылетал только в шестнадцать часов. Он непрерывно звонил Джулии, но ее мобильный стоял на автоответчике.
* * * На сей раз они ехали по другому шоссе: из окна машины были видны башни Манхэттена. «Линкольн» нырнул в манхэттенский туннель.
— У меня странное чувство: похоже, моей дочери больше не хочется видеть меня в своем доме. И вообще, если выбирать между твоим смрадным чердаком и моими апартаментами, го, наверное, мне будет гораздо лучше у себя. Я, пожалуй, вернусь к тебе в субботу, чтобы успеть закрыться в ящике до того, как за ним приедут. А сейчас хорошо бы тебе позвонить Уоллесу и проверить, на месте ли он, — сказал Энтони, протянув Джулии листок бумаги, где был написан номер телефона.
— Значит, твой «домоправитель» по-прежнему живет у тебя?
— Честно говоря, понятия не имею, чем теперь занимается мой личный секретарь. Со дня моей смерти мне было как-то недосуг поинтересоваться его жизнью. Но если хочешь уберечь его от инфаркта, то лучше бы ему не находиться у меня дома, когда мы туда приедем. Можешь выдумать любую причину, но меня очень устроит, если ты его уговоришь исчезнуть до конца этой недели — пусть едет хоть на край света.
Вместо ответа Джулия набрала номер Уоллеса. Автоответчик сообщил ей, что мистер Уоллес взял месячный отпуск в связи с кончиной его работодателя. Оставлять сообщения бесполезно. В случае возникновения срочных дел, касающихся мистера Уолша, следует обращаться напрямую к его нотариусу.
— Можешь быть спокоен, путь свободен! — сказала Джулия, пряча мобильник в сумку.
Через полчаса машина затормозила у тротуара рядом с особняком Энтони Уолша. Джулия посмотрела на фасад дома, и ее взгляд тотчас устремился к балкону третьего этажа.
