раз, если только он вообще не сменил ориентацию, подобно твоему дружку-антиквару, как его там, Стенли, что ли? Да, верно, Стенли!
— И у тебя еще хватает духа шутить в такой ситуации?!
— О, юмор — замечательный способ сладить с действительностью, когда она обрушивается вам на голову; уж и не помню, кто это сказал, но это чистая правда. Так я все же настаиваю на своем вопросе: ты что-нибудь решила?
— Мне нечего решать, слишком поздно, сколько раз еще мне это повторить, чтоб ты понял? И вообще, ты-то ведь должен радоваться, не правда ли?
— Слишком поздно бывает только тогда, когда ситуация уже необратима. Например, слишком поздно, чтобы сказать твоей матери все, что я собирался, но не успел сказать; а ведь я так хотел, чтобы она написала мне, пока не лишилась рассудка! Что касается нас с тобой, это «слишком поздно» настанет только в субботу, когда я погасну, как обыкновенная игрушка, в которой сели батарейки. Но если Томас жив, то должен сказать тебе, как ни жаль, что еще не слишком поздно. И если вспомнишь тот миг, когда ты увидела портрет, и подумаешь, что привело нас сюда нынче утром, то не будешь хвататься за этот предлог — слишком поздно. Лучше подыщи себе другое оправдание.
— Скажи, чего ты на самом деле добиваешься?
— Да ровно ничего. Зато ты, может быть, добиваешься своего Томаса, разве что…
— Разве что?
— Нет, ничего, извини меня, я все говорю, говорю… Боюсь, что ты права.
— Надо же, я впервые слышу от тебя, что хоть в чем-то права, только интересно узнать, в чем именно.
— Не стоит, уверяю тебя. Гораздо легче продолжать хныкать, сетовать на судьбу, гадать о том, что могло бы быть, но не случилось. Да я наизусть знаю все эти избитые бредни, типа «злой рок решил иначе, ничего не поделаешь», не говоря уж о том, что напрашивается в первую очередь: «Это все мой отец виноват, это он исковеркал мою жизнь!» В общем-то, жизнь-драма — такой же способ существования, как любой другой.
— Ну ты меня и напугал! А я уж было поверила, что ты принимаешь меня всерьез!
— О нет, это тебе не грозит — если учесть, как ты себя ведешь.
— И еще одно: даже если бы я умирала от желания написать Томасу, даже если бы мне удалось раскопать где-нибудь его адрес и послать ответ семнадцать лет спустя, я никогда бы не обошлась так гнусно с Адамом. Тебе не кажется, что за эту неделю на его долю и без того выпало слишком много лжи?
— Разумеется! — ответил Энтони с едкой иронией.
— Не понимаю твоего тона?
— Ты поступила совершенно правильно. Лгать, умалчивая, гораздо милосерднее и куда более честно. Кроме того, это даст вам возможность кое-что разделить между собой. Он будет не единственным, кому ты солжешь.
— Можно узнать, о ком же ты?
— Да о тебе самой! Каждый вечер, когда ты будешь ложиться с ним в постель, ты хоть на мгновение вспомнишь о своем друге с Востока, и пусть немного, но солжешь; каждый раз, как почувствуешь хотя бы крошечное сожаление о несбывшемся, ты опять-таки солжешь; каждый раз, спросив себя, не стоило ли все-таки вернуться в Берлин, чтобы разобраться во всем, ты снова солжешь. Погоди-ка, дай сосчитать, я ведь всегда отличался математическими способностями: возьмем три маленьких лжи в неделю, два жгучих воспоминания и три сравнения Томаса с Адамом — это нам даст… три плюс два плюс три, да помножить на пятьдесят две недели, да еще на тридцать лет супружеской жизни — да-да, на тридцать, может, я чересчур оптимистичен, но пусть будет тридцать… Итого, двенадцать тысяч четыреста восемьдесят случаев лжи. Недурственно для такой дружной супружеской пары!
— Я вижу, ты очень доволен собой! — заключила Джулия, с саркастической усмешкой аплодируя отцу.
— А как ты думаешь, разве жить с кем-то, не будучи уверенным в собственных чувствах, — это не ложь, не предательство? Ты хоть представляешь себе, во что превращается совместная жизнь, когда один из супругов попросту существует рядом как сосед, как чужой?!
— А ты, я вижу, очень хорошо представляешь?
— Твоя мать последние три года своей жизни называла меня «мистер», а когда я входил к ней в спальню, указывала мне дорогу в туалет, воображая, что пришел водопроводчик. Может, одолжишь мне свои карандаши, чтобы я нарисовал картину такой жизни?
— Ты правду говоришь? Мама действительно называла тебя «мистер»?
— Это в так называемые «хорошие» дни, а в плохие она звонила в полицию, объявляя, что к ней в дом проник незнакомец.
— И тебе действительно хотелось, чтобы она тебе написала до того как?..
— Не бойся называть вещи своими именами. До того как она потеряла рассудок? До того как окончательно впала в безумие? Я отвечаю: да, хотелось, но мы сейчас говорим не о твоей матери.
И Энтони устремил на дочь пристальный взгляд.
— Ну как мед — вкусный?
— Да, — ответила Джулия, хрустя сухариком.
— Немного гуще, чем обычно, правда?
— Верно, немного гуще.
— Пчелы, наверное, обленились после того, как ты покинула этот дом.
— Вполне возможно, — с улыбкой ответила она. — Ты желаешь побеседовать о пчелах?
— Почему бы и нет?
— Тебе ее очень не хватало?
— Конечно, что за вопрос!
— А когда ты прыгнул обеими ногами в водосток, ты сделал это ради мамы?
Энтони порылся во внутреннем кармане пиджака, извлек из него конвертик и пустил его по столу в сторону Джулии.
— Что это?
— Два билета до Берлина с пересадкой в Париже — прямых рейсов в Германию до сих пор нет. Вылет в семнадцать часов, ты можешь отправиться туда одна, со мной или не отправляться вовсе — в общем, решай сама. Это тоже что-то новенькое, не так ли?
— Почему ты это делаешь?
— А куда ты подевала тот клочок бумаги?
— Какой клочок?
— Записку Томаса, которую ты всегда носила с собой, — она как по волшебству появлялась на свет божий всякий раз, когда ты опорожняла карманы; эта смятая бумажка всегда напоминала мне о том, какое зло я тебе причинил.
— Я ее потеряла.
— А что в ней было? Хотя нет, не отвечай, любовь всегда выражается до ужаса банально. Ты действительно ее потеряла?
— Да, я ведь сказала!
— Я тебе не верю, такие вещи никогда не исчезают бесследно. В один прекрасный день они появляются снова, из самой глубины сердца. Ладно, иди, собирай сумку.
Энтони встал и вышел из кухни. На пороге он обернулся:
— Поторопись, тебе не нужно заходить домой: если понадобятся какие-то вещи, мы их купим там, на месте. Времени у нас мало, я жду тебя на улице, машина уже заказана. Слушай, я вот говорю это, и у меня какое-то странное ощущение дежавю, или, может, я ошибаюсь?
И Джулия услышала шаги отца, отдающиеся гулким эхом в холле.
Она закрыла лицо руками и тяжело вздохнула. В щелку между пальцами она видела баночку меда на столе. Нет, ей нужно лететь в Берлин не столько для того, чтобы отыскать Томаса, сколько для того, чтобы продлить свое путешествие с отцом. И она дала себе самую что ни есть искреннюю клятву, что это не будет ни предлогом, ни извинением и что когда-нибудь Адам все обязательно поймет.
