16
В Риме только что подал в отставку глава правительства. Завершив пресс-конференцию, он в последний раз согласился позировать фоторепортерам. Яркие вспышки залили светом возвышение, где он стоял. Тем временем человек в глубине зала, возле радиатора, укладывал в специальную сумку свое репортерское хозяйство.
— Не желаешь увековечить эту сцену? — спросила молодая женщина, стоявшая рядом с ним.
— Нет, Марина, не желаю: делать такие же банальные снимки, как делают полсотни других типов, совсем неинтересно. Это я не считаю настоящим репортажем.
— До чего же у тебя противный характер; твое счастье, что его компенсирует твоя чарующая внешность, — все же хоть какое-то разнообразие!
— Иными словами, ты признаёшь мою правоту! Давай-ка я приглашу тебя обедать вместо того, чтобы слушать твои нравоучения.
— А ты знаешь какое-нибудь подходящее место?
— Я-то нет, но уверен, что ты знаешь!
Какой-то журналист из РАИ,[9] проходивший мимо них, поцеловал Марине руку и скрылся.
— Это еще кто?
— Так, один дурень, — ответила Марина.
— Во всяком случае, дурень, который к тебе, кажется, весьма неравнодушен.
— Вот это я и имела в виду. Ну что, вперед?
— Погоди, нужно еще забрать наши документы на входе, и прочь отсюда.
Они вышли под руку из зала, где проходила пресс-конференция, и зашагали по коридору к выходу.
— Какие у тебя планы? — спросила Марина, предъявляя свою карточку аккредитации охраннику.
— Жду вестей из редакции. Вот уже три недели болтаюсь по всяким дурацким тусовкам вроде сегодняшней и каждое утро надеюсь получить «зеленый свет», чтобы рвануть в Сомали.
— Очень мило с твоей стороны! Дождавшись своей очереди, репортер предъявил охраннику карточку журналиста, чтобы забрать паспорт; каждый посетитель, чтобы попасть во внутренние помещения Палаццо Монтечиторио,[10] обязан был оставлять паспорт на контроле.
— Господин Ульман? — спросил охранник.
— Да-да, я знаю, что в моей карточке и в паспорте стоят разные фамилии, но вы посмотрите внимательно — фотографии и имя одинаковые и там и тут.
Охранник сравнил изображения и без лишних вопросов вернул паспорт его владельцу.
— Скажи, с какой стати ты решил подписывать свои статьи псевдонимом? Это что — кокетство звезды прессы?
— Да нет, тут дело посложней, — ответил репортер, обнимая Марину за талию.
Они пересекли под жгучим солнцем площадь Колонна, где толпы туристов освежались, поедая мороженое.
— Хорошо хоть, ты имя свое сохранил.
— А что бы это изменило?
— Мне нравится имя Томас, оно тебе очень идет, у тебя лицо типичного Томаса.
— Ага, значит, у каждого имени имеется свое лицо? Оригинальная мысль!
— Да, только так! — продолжала Марина. — У тебя не могло быть другого имени — я совершенно не представляю себе, как ты мог бы зваться Массимо, или Альфредо, или Карлом. Томас — вот единственное, что тебе подходит.
— Что за чепуха! Так куда мы идем?
— В такую жару, да еще среди всех этих людей, поглощающих мороженое, сразу возникает желание попробовать granita. Так что: давай-ка я отведу тебя в «Tazza d'oro», это недалеко, на площади Пантеона.
Томас остановился у подножия колонны Антонина.[11] Он расстегнул сумку, достал один из фотоаппаратов, прикрутил объектив, опустился на колено и сфотографировал Марину, которая разглядывала барельефы, выбитые на колонне во славу Марка Аврелия.
— А это разве не снимок, похожий на снимки пятидесяти других типов? — со смехом спросила она.
— О, я не знал, что у тебя столько воздыхателей, — улыбнулся Томас и снял Марину крупным планом.
— Но я имела в виду колонну! Неужели ты снимал меня?
— Она похожа на колонну Победы в Берлине, зато ты — уникальна!
— Ну вот, я же говорила, что все дело в твоей чарующей внешности; ты патетический ухажер, Томас, и в Италии у тебя нет никаких шансов на успех! Пошли отсюда, жара невыносимая.
Марина взяла Томаса за руку, и они ушли, оставив позади колонну Антонина.
Взгляд Джулии обежал сверху донизу колонну Победы, взметнувшуюся в небо Берлина. Энтони, присевший на цоколь, пожал плечами.
— Трудно было рассчитывать на успех в первый же день, — со вздохом сказал он. — Признай, что, если бы тот тип в кафе оказался Томасом, такое совпадение выглядело бы более чем подозрительно.
— Я знаю… мне просто почудилось, что это он, вот и все.
— Может, потому, что тебе очень уж хотелось, чтобы это оказался он?
— Со спины у него была та же фигура, та же стрижка, та же манера просматривать газету с конца.
— А почему хозяин состроил такую мину, когда ты спросила, помнит ли он его? Ведь когда ты напомнила ему, как вам здесь было хорошо, он держался вполне любезно.
— Не знаю, но все равно с его стороны было очень мило сказать, что я совсем не изменилась; я ведь и представить себе не могла, что он меня узнает.
— Ну кто бы мог тебя забыть, дочь моя?! Вместо благодарности Джулия шутливо подтолкнула отца локтем в бок.
— Я уверен, что он нам солгал и прекрасно помнит твоего Томаса: едва ты произнесла его имя, как этот тип сразу весь напрягся.
— Не смей называть Томаса моим. Я уже перестала понимать, что мы здесь делаем, и вообще, к чему это все…
— Как это «к чему»? К тому, чтобы лишний раз напомнить мне о том, как удачно я выбрал дату, умерев на прошлой неделе.
— Ну хватит! Если ты думаешь, что я брошу Адама, чтобы бегать в поисках призрака, то ты глубоко заблуждаешься!
— Девочка моя, не хотелось бы тебя раздражать, но позволь заметить, что единственный призрак в твоей жизни — это я. Ты слишком часто напоминала мне об этом, так не отнимай же у меня эту привилегию в нынешних обстоятельствах!
— Сейчас не время для шуток…
— Какие уж тут шутки — едва я открываю рот, как ты мне его затыкаешь… Ладно, согласен, сейчас не время шутить и ты не в настроении меня слушать, однако, судя по твоей реакции в том кафе — когда тебе показалось, что ты нашла Томаса, — я бы не хотел оказаться на месте Адама. И попробуй только сказать, что я заблуждаюсь!
— Ты заблуждаешься!
— Ну что ж, вот еще одна привычка, которой я останусь верен! — возразил Энтони, скрестив руки на
