нибудь хутор… Эта мысль его утешала. Однако сама картина: Король на пустынной дороге…
Маленький Иван достал зажигалку и запалил потухшую трубку.
Тут же водитель, который с любопытством к нему присматривался, — этакий мужиковатый парень с «умным» лицом, он сразу же понравился Ивану — заговорил елейным голосом:
— Ай да молодец! Тебе сколько от роду-то? — вопрос прозвучал малоуважительно. Иван не ответил: он не любил таких. Именно дураками считал он этаких высокомерных да чересчур умных: «Сколько тебе от роду?» Какая тебе разница, сколько мне лет! Иван думал…
Он думал о страхе, о человеке с длинным черным языком. Что же теперь там будет, в этой их эстонской деревне? А может, там и не будет ничего страшного. Но он помнил: дома, в Белоруссии, если бы в деревне убили доносчика… Ах, лучше про это не вспоминать, ведь дома все свое и что-нибудь страшное там — это еще и очень больно. Здесь же только страшно.
И почему такое есть на земле? Должна быть жуткой сама ситуация, когда человека приводят в лес и он знает — зачем, но не сопротивляется, потому что понимает: это неизбежно. Он трус… Только труса можно так в лесу повесить, тихо и спокойно. Иван смачно плюнул в окно, он не признавал трусости.
Но это страшно. И где такое происходит, сама эта местность становится жуткой, почему и хотелось Ивану скорее прочь. Здесь, в Розвальнях, и в округе после увиденного в лесу для него уже не стало сказки, той сказки, которую, несмотря ни на что, увидел потом Король-филин. И опять потому, что филину-королю, хотя и тоже было страшно, красота родной природы выше даже такого кошмара…
Водитель все приставал к Ивану: как он, такой маленький, сюда попал, на этот унылый остров, где, кроме колючих растений, вроде и нет ничего, давно ли здесь, с кем живет, не обижают ли местные ребята, не задираются ли, не хочется ли Ивану домой, в Россию? Надоел до черта! Бывают же такие люди — никакой тактичности. Разве не видит, что человек не расположен болтать. Иван не считал нужным распространяться с первым встречным дураком о своем житье-бытье. Он все-таки коротко сказал, что прибился к солдатам, когда через деревню фронт проходил, с ними на Остров пришел — так все сложилось.
— Ну и местечко! — словно сочувствовал водитель Ивану. — Народ какой-то дикий, слова от них не дождешься, враждебны, мало их немцы тут пытали… Мы же кровь за них проливали. Ты-то с ними как? Есть контакт?
— У меня друг, — ответил Иван и добавил: — Друзья…
— М-да-а…
Ох и мудрый человек! Иван знал, когда человек говорит «м-да», значит, ему нечего сказать. Зачем тогда приставать?
— Давно куришь?
Нет, определенно какой-то идиот. Ну подумай сам, башка, как давно может курить человек, если ему всего…
— Да та-ак… лет семнадцать, — ответил он серьезно, опустил стекло в дверце и стал выбивать трубку.
— М-да… — произнес водитель, видно, туго соображал.
В ателье Калитко заседало общество. Присутствовали Пограничник и Заморский, друг Пограничника и незнакомая рыжая женщина. Все присутствовавшие ожесточенно, как всегда, спорили. Как-то Король даже заметил по этому поводу: «Неужели так трудно хоть разочек согласиться?» Сегодня спорили о достоинстве и содержании «Истерии». Анализировали ее смысл и конечно же тоже, как всегда, с помощью водки. Иван пришел настолько поздно, что в смысле спора разобраться не мог, он и не интересовался этим, а картину Заморского называл мазней. На приход Ивана не реагировали, особенно если случалось — а случалось всегда, это тоже стало постоянной необходимостью, — когда говорили про политику.
Как давеча водитель грузовика, нервный друг Пограничника тоже жаловался, что ему порядком надоело на этом дурацком острове, где, по его мнению, нет никакой цивилизации и воняет тухлой рыбой. Заморский удивился: только-только пришел человек на Остров, а уже он ему надоел! Не Париж здесь, это конечно, что и говорить, но все же…
Пограничник признался, что тоже… Вообще-то, на острове жизнь, по его наблюдениям, какая-то уж очень не динамичная, словно приостановилась, так что действительно скучно, тоскливо, тем более что дома у него жена и дочь, и вообще… Все не так, как должно, потому что если он капитан, то на этом острове какого еще можно дождаться повышения? Разве только очередного. А это когда еще будет… И вообще — разве ему в России делать нечего, что сюда загнали? Когда дома все развалено-разрушено и надо восстанавливать. И разве не хватает им здесь этого… эстонского корпуса, что ли, чтобы охранять здешнюю границу? К тому же он — коммунист, а не конкистадор какой-нибудь, которого из него сделали. Где же логика?
— Логика здесь, — отвечал пьяненький Заморский, показывая на кусающихся коров, и сделал губами «взип-взип-взип».
Кроме коров, что только не изображалось на этой картине: разноцветные люди — черные, желтые, красные, белые, голые и одетые, в рыцарских доспехах, в средневековой причудливой одежде, современных костюмах и военных мундирах; мужчины и женщины стояли, лежали в обнимку с животными; женщина целовалась со свиньей; собаки… Ивану даже стыдно сказать, что они делали; то же самое делали и люди — мужчины с мужчинами, также и с женщинами и животными, животные опять это же с женщинами — все смешалось, причем все, и это было главное в картине, друг друга еще и убивали — кто как: резались ножами, рубились топорами, мечами, душили руками, две коровы просто зубами рвали друг друга. И он, Заморский, убеждал, что это Истина? Что это Логика?.. Впрочем, Ивану все это, вместе взятое, безразлично, о смысле и значении логики он, во всяком случае, голову не ломал.
— Истина здесь, — настаивал Заморский, — и логика тоже, потому что в жизни нет никакой логики, ее не существует в природе.
— Врешь! — из второй комнаты появился заспанный пьяный Жора. Он заявил, что в природе логика есть, но люди ее первозданную разрушают и сами от этого скоро сдохнут, он именно так и выразился — «сдохнут».
— Нет, нет, он прав, — громко закричал нервный друг Пограничника. — Я всю войну прошел, только слегка царапнуло, теперь меня сюда — зачем? Никто сюда теперь вторгаться не собирается, мы всем урок дали, показали силу… где раки зимуют. А взбунтуются, прикажут — наведем порядок.
Хотя его никто и не слушал, он долго кричал, что здесь, на этом идиотском острове, и самим пулю из кустов схватить недолго, и это когда войне уже конец. Разве мыслимо?
— Истина здесь, — все возвещал Заморский, показывая на «Истерию», — но насчет кустов… я на острове давно, меня они знают, но не… жалуют; сколько волка ни корми… — Калитко на слова Заморского засмеялся, но ничего не сказал, он не любил много говорить. — Помяните мое слово, — заявил Заморский, — минует лет сто, а какому-нибудь чудом сохранившемуся местному рыбаку какой-нибудь иностранец все равно будет напоминать о собственном великодушии, что освободил он рыбака от чего- нибудь. В Штатах, говорят, вымирают индейцы, в Австралии — аборигены, и здешних тоже занесут в Красную книгу. Так спрошу я вас, как вам кажется: нравится ли этим рыбакам такая перспектива?
— Что же… аборигены… здесь тоже? — удивленно воскликнула незнакомая рыжая женщина. По- видимому, она пришла сюда с Другом Пограничника. Ее простоватость рассмешила мужчин, и Пограничник, разжигаясь от общего смеха, предложил жить не тужить, водку пить. Что и было подхвачено: «Прозит!», «Будем!». Всем было весело, но в это веселье Заморский добавил соли, объявив, что участь малых народов в любом случае предопределена, ибо в неволе даже немыслимые твари, какие-то крысы, и те не размножаются, а люди… если и размножаются, то любопытно посмотреть, что за гибрид выведется.
— «Истерию»… подарю городу. В благодарность, что еще не убили меня, — заявил Заморский.
Открылась дверь, с порога раздался озорной клич:
— Здравствуйте, мальчики! Это — я!
Наконец она пришла, эта Ирина, тайная любовь Пограничника, затараторила-защебетала уже в дверях кокетливым голоском о своих невероятных сложностях, почему она не могла раньше прийти, о какой-то слежке, о семейном терроре, о ревности и о собственнических инстинктах, которые Ивану ничего не говорили. Разумеется, он старался во всем этом бедламе забыться от впечатлений дня — он же к своим
