Было уже за полночь, когда группа Терезы подоспела к Дому Вороны. Кто-то из них стал прикуривать от зажигалки именно в тот момент, когда они поравнялись с деревянной вороной на столбе. Увидев ее саркастическую ухмылку, подошедшие обратили внимание и на дом; они начали соображать, что это за дом, чья собственность, и кто-то знал, что дом ничейный, что раньше в нем жили какие-то бедняки, сочувствующие, по слухам, красным; даже было известно, будто в немецкое время здесь скрывались от власти люди, за что их, кажется, отсюда и выселили куда-то… В таком случае, решили они еще, чего он тут стоит, этот дом, словно памятник этим негодяям? Поджечь его! К тому же темно, совсем не видна дорога под ногами и сколько им еще эту мокроту месить?!
Женщина известила, что осталось уже немного до кладбища, но чтобы не было темно — она вмиг все организует, осветит им дорогу аж до самого кладбища, и будет светло, как днем. Она подбежала к крыльцу и крикнула:
— Киньте спички! Освещу — светлее не бывает.
— Брось, Тереза, дурака валять! — сказал кто-то.
Еще сказали, что их ждут более стоящие дела, но кто-то уже бросил ей спички, и она разожгла подобранную сухую сосновую ветку и уже, приподнявшись на цыпочках, подержала ее, горящую, некоторое время под стрехой, соломенные торцы сразу взялись, огонь весело разбежался, забираясь все выше, захватывая чердак.
— О-ля-ля! — восторженно вскричала Тереза, мужчины одобрительно гоготали, достали фляги, пустили по кругу. Они, собственно, никого не боялись, хотя для них время было опасное. Но здесь… Это место в стороне, лесное, да и ночь глубокая на дворе. А Тереза, удалая душа, хлопала в ладоши, глядя, как огонь разгорался все сильнее. Она чувствовала себя в своей стихии, ее переполняло это чувство, — она живет!
В Розвальнях на хуторе Ореха у нее старая мать, хотя не то чтобы очень старая, но вся ее жизнь — корова и поросята, куры и гуси… Отца унесла в могилу тяжелая крестьянская работа. У Терезы же никогда не лежала душа к крестьянскому быту: размеренная, тихая жизнь на земле в кустах орешника да можжевельника, ничего никогда не случается, и сколько она себя помнила — все тот же перезвон коровьих колокольчиков на пастбище, а в мире в это время столько происходило интересного, которое ей лишь изредка удавалось увидеть в кино, когда находила время выбраться в город. А любовь!..
Это, конечно, главное. Этого она хотела, чтобы было не хуже, чем как в кино. Был у нее один… романтик, она ему верила, как Богу, — ушел, паразит, к другой. Тереза в благодарность организовала ему пьянку и отравила грибами. Умер этот предатель в городской больнице. Ее не подозревали. Жестоко? Она считала так: неверно судачат бабы, будто виновата сама женщина, если муж или любовник уходит к другой во всяком случае, с нею-то было не так: она его отравила в утверждении, что не лазь, не хватай того, чем дорожить не собираешься, не бери чужое, чтобы лишь пользоваться, а затем бросить. Она — не вещь! Коровы и колокольчики, кусты разные, навоз — пусть это ее окружение, не она это себе выбирала, но во всем этом живет она — человек, с ее живою душою. Единственно, чего она боялась тогда, что он ей во сне станет являться, — нет же, даже во сне, подлец, не показывался.
Потом, с Рууди, когда убивали, она уже думала так: не явился один — не появятся и другие. Но теперь она решила проследить, чтобы Рууди оказался у нее… последним. А ведь тоже вертлявый тип, хотя в смелости ему не откажешь. Пока что она ему нужна, у него достаточно злости, твердости же не всегда хватает. Она его знала еще с детства, но раньше он как-то не привлекал. Когда же он сбежал из тюрьмы… Теперь они крепко связаны делами, уже многое стряслось с тех пор, теперь суждено им быть вместе до конца… любого конца.
Они еще постояли, позубоскалили в адрес тех, кто строил этот дом, полюбовались зрелищем, и действительно, стало светло от высоко поднимающихся языков пламени; лес как будто пробудился, загомонили первыми вороны, как всегда, когда где-нибудь в природе запахнет несчастьем. Затем Рууди объявил, что надо уходить: вдруг этот костер все-таки привлечет любопытных, ведь ночь, и зарево видно далеко. Поблескивая сталью оружия на ремнях, они продолжили свой путь.
Однажды в ателье Калитко на рисунке в альбоме Король увидел этот пожар, да, именно этот… Если бы он здесь присутствовал, наверно узнал бы изображенный на рисунке горящий дом в ночи, клубы черного дыма, сливающиеся с чернотой пространства над лесом. Главное, он бы узнал ворону на столбе, он бы узнал эту хищную, даже не птичью, а сатанинскую сущность как бы торжествующей при освещении отблесков пожара. Кто бы мог подумать!
Сула с товарищами, бывшими рядовыми из его батальона самообороны, в это время уже проходили мимо кладбища. Они молча шествовали гуськом, стараясь не сойти с дороги, чтобы не провалиться в глубоком, мокром снегу. Каждый предавался своим думам. Сула сожалел, что нет с ним Алфреда, он часто подумывал о судьбе Алфреда и закончил про себя, что глупо с ним все получилось, без пользы для общего дела погибает человек: Сула не мог знать, что его коллегу по службе в самообороне уже похоронили тут же на кладбище, которое они только что миновали.
Вообще-то он не считал Алфреда образцовым солдатом — не тот уклад психики; по мнению Сула, Алфред абсолютно цивильная личность. Несмотря на такое обстоятельство, его тянуло к этому музыканту, он инстинктивно ощущал естественность и человечность Алфреда, даже как будто его некоторое моральное превосходство. Сула хотелось, чтобы его идеи и планы разделял и Алфред, не потому, что он сам в себе сомневался, в правильности своего пути, — нет, конечно, ибо он, Сула, знал, чего хотела его душа. А чего она хотела, душа-то? Она хотела, чтобы вернулось все, что было в его детстве, все отнятое чужими, чтобы, как раньше, следить в мировом искусстве или, скажем, в спорте за достижениями эстонских людей, а не… советских без роду и племени, но Алфред, его существование рядом, его участие в деле придало бы уверенности в успехе, ибо Алфред, и это сознавал Сула, человек исключительно осмотрительный.
Сула был родом именно с этой самой земли Мулги, где якобы жить хорошо, как напевал когда-то саареский Юхан. Когда в освободительной войне погиб отец, Сула было тринадцать. Память об отце и стала для него путеводной звездой. Мать потом вышла за пьяницу, неплохого душою человека, но что от этого проку, когда жить им было тяжело. Но так они вместе, обнявшись, все-таки шагали к смерти: сперва умерла мать, потом и пьяница. Остался Сула один, работал поденщиком у богатых хуторян, потом поступил на работу в полицию бороться с бесконечными драками, поножовщиной, пьяницами, но не понравилось, надоело — перешел в «Союз защиты Родины», здесь дослужился до фельдфебеля.
Он всегда гордился лучшими людьми своей республики, это были и Керес, и Палусалу, и боксер Раадик. Он перечитывал книги Крейцвальда и Таммсааре и был счастлив, что родился именно в стране у Моря. В тридцать девятом он ушел в лес — это естественно; из леса наблюдал за арестами, вывозом народа и конечно же стрелял… когда возникала необходимость. Пришли немцы. Он их признал как цивилизованный народ, а из двух зол выбирают меньшее. Поступил в самооборону по тем же соображениям, что были у Алфреда, надеялся с помощью немцев избавить страну от коммунистов, чтобы с Божьей помощью, вернее, с помощью других цивилизаций, Англии, например, или Америки, затем и от фашистов. Такая уж доля малых народов — надеяться на помощь одних, чтобы избавиться от помощников других… Он устал уже, но не видно конца всем его разочарованиям.
Спутники Сула, похоже, были не из разговорчивых, по их решительным лицам можно лишь сказать: это люди, знающие, что хотят, во всяком случае, в намерении дойти до Большой Земли в леса они тверды. Они считали скорейшей необходимостью создание в лесах своего освободительного войска: конечно, кто же сомневается в том, что русские будут называть их бандитами, как их собственных партизан в свое время называли немцы, ну да не в названии дело, и когда это было, чтобы приверженцы одних идей относились с уважением к приверженцам других Сейчас на материке уже идет война лесная, но, судя по всему услышанному, не очень-то организованно, выступали небольшими группами, а то и в одиночку. Но все же они сила, с которой противник обязан считаться. К сожалению, на Острове трудно сколачивать бойцов, здешний народ на неурожайных землях всегда жил беднее, потому и к социалистическим идеям относился более сочувственно.
Думая об Алфреде, Сула вспомнил этот несчастный случай с Сесси — его сестрой. Обидно, что так вышло. Нет, он не считал себя виноватым, разве знал он ее в лицо? Ему только потом кто-то из рядовых подсказал, что одна из растрелянных… Он тогда в обморок не упал: война есть война и нечего в это соваться кому не лень, тем более детям. А он солдат, и тогда он выполнял приказ. Ведь и Алфред, выполняя воинский долг, арестовал не кого-то, а собственную мать! Что же он хочет от него?! Но как в мире все
