Так протекали дни в собирании крох той культуры, которая некогда завораживала Европу и которая на правом берегу верхнего течения реки Машаду исчезнет, возможно, в момент моего отъезда. 7 ноября 1938 года, в тот же час, когда я ступил на галиот, вернувшийся из Урупы, индейцы направились в сторону Пимента-Буэну, чтобы присоединиться там к своим товарищам и к семье Абайтары. Итак, я присутствовал при печальном конце этой умирающей культуры. И все же меня ожидал сюрприз. Произошло это в начале ночи, когда все пользуются последним отблеском лагерного костра, что-бы приготовиться ко сну. Вдруг вождь Таперахи, уже лежавший в своем гамаке, начал петь нетвердым и нерешительным голосом, который, казалось, принадлежал не ему. Немедленно двое мужчин — Валера и Камини — подошли и уселись на корточки у его ног. Дрожь возбуждения пронизала маленькую группу. Валера издал несколько призывных звуков. Пение вождя стало четким, его голос окреп. И внезапно я понял, что происходит: Таперахи разыгрывал спектакль или, точнее, оперетту, со смесью пения и разговорной речи. Он один воплощал в себе дюжину персонажей и каждого из них представлял особым тоном голоса: пронзительным, фальцетом, гортанным, гудящим. Однако лейтмотивом проходила музыкальная тема. Мелодии казались удивительно близкими к грегорианскому пению. Мне представлялось, что я слушаю экзотическую версию «Свадебки» [91].
С помощью Абайтары, столь поглощенного представлением, что я с трудом смог вырвать у него объяснение, мне удалось в какой-то степени понять сюжет этого спектакля. Речь шла о фарсе, героем которого была черно-желтая птица жапим, отличающаяся модулированным пением, которое создает иллюзию человеческого голоса. Ее партнерами выступали животные (черепаха, ягуар, сокол, муравьед, тапир, ящерица и так далее), предметы (палка, пест, лук) и, наконец, духи, например призрак Маира. Каждый из этих многочисленных персонажей находил свое выражение в стиле исполнения, столь соответствующем его природе, что очень скоро я сам стал узнавать их. Интрига закручивалась вокруг приключений Жапима, которому угрожали остальные животные, но он различными способами разыгрывал их и в конце концов одержал над ними верх.
Представление, которое повторялось (или продолжалось) две ночи подряд, каждый раз длилось около четырех часов. Временами на Таперахи, казалось, находило вдохновение, и он говорил и пел без подготовки. Со всех сторон раздавались взрывы смеха. В другие моменты силы его, по-видимому, истощались, голос слабел, он перескакивал от одной темы к другой, не останавливаясь ни на одной. Тогда Валера или Камини приходили ему на помощь, либо возобновляя свои призывные крики, что давало главному актеру передышку, либо предлагая ему музыкальную тему, либо, наконец, временно беря на себя одну из ролей, так что на какой-то момент мы присутствовали при настоящем диалоге. Оказавшись снова «в седле», Таперахи пускался в новое развитие темы.
Через какое-то время становилось заметным, что это поэтическое творчество сопровождалось у актера потерей сознания и им целиком завладели его персонажи. Голос его столь резко менялся в зависимости от природы изображаемых персонажей, что трудно было поверить, что он принадлежит одному человеку. В конце второго сеанса Таперахи, продолжая петь, внезапно поднялся со своего гамака и принялся беспокойно ходить, требуя кауи. В него «вселился дух». Внезапно он схватил нож и бросился на Кунхат-син, свою главную жену, которой еле удалось убежать от него в лес, где она спряталась. Наконец, мужчины усмирили вождя и заставили его лечь в гамак, где он тотчас же уснул. На следующий день все шло обычным чередом.
Амазония
Прибыв в Урупу, откуда ходят моторные суда, я нашел своих спутников в просторной соломенной хижине на сваях, разгороженной ка несколько помещений. В Урупе мы вынуждены были пробыть не меньше трех недель, ожидая, пока после дождей в реке поднимется вода и придет первая в этом сезоне лодка.
Нам нечего было делать, и мы распродавали остатки снаряжения среди местного населения или обменивали его на кур, яйца и молоко, ибо там было несколько коров. Но в основном предавались лени и восстанавливали силы.
По утрам, растворяя в молоке запасы шоколада, мы наблюдали, как Веллар извлекает осколки костей из руки Эмидио и постепенно приводит ее в порядок. В этом зрелище было нечто отвратительное и завораживающее; в моем сознании оно складывалось в образ леса, полного различных зримых форм и угроз. Взяв за модель свою левую кисть, я принялся рисовать пейзажи из рук, выпирающих из тел, скрученных и запутанных, как лианы. После дюжины эскизов, которые почти все исчезли во время войны (на каком немецком чердаке, всеми забытые, валяются они теперь?), я почувствовал облегчение и снова стал вести наблюдения над предметами и людьми.
От Урупы до реки Мадейры посты на телеграфной линии устраивались близ поселков серингейрос, благодаря чему берега здесь заселены спорадически. Образ жизни в них менее кошмарен, чем в поселках на плато. По крайней мере он разнообразнее и отличается нюансами в зависимости от местных возможностей. Есть, например, хозяйства, где выращиваются арбузы, этот тепловатый и розоватый снег тропиков, есть хозяйственные дворы, где держат черепах, которых семья ест по воскресеньям вместо курицы. В праздничные дни курицу подают с боло подре (буквально «гнилой пирог»), ша ди буро («ослиное снадобье», то есть кукуруза на молоке), баба ди моса («слюни барышни»: кислый творог, политый медом) и с острым соусом из сока маниока, перебродившего в течение нескольких недель со стручками горького перца. Это считается здесь изобилием. Выражаясь на амазонском наречии, в котором предпочитаются превосходные степени, все эти блюда «колоссальны» по вкусу. Вообще говоря, то или иное средство либо десерт «чертовски» хороши или плохи, водопад — «головокружительный», дичь — «чудовищна». В разговоре мелькает колоритный набор крестьянских искажений, например перестановка гласных. Слова отделяются длительными паузами, прерываемыми лишь восклицаниями («О боже!» или: «Вздор!»), которые относятся к различным мыслям, неясным и темным, подобно лесу.
Редкие бродячие торговцы, обычно сирийцы или ливанцы, проведя целые недели в пути, привозят в лодках медикаменты или старые газеты, и те и другие одинаково испорченные сыростью. Из одной газеты, оставленной в хижине серингейро, я узнал с опозданием на четыре месяца о Мюнхенском соглашении и мобилизации.
Такой образ жизни способствует развитию у лесных жителей более богатого воображения, чем у жителей саванны. Среди них немало поэтов. Например, мне встретилась семья, в которой отец по имени Сандоваль, а мать — Мария составляли имена своих детей из определенного набора слогов своих имен. Имена девочек звучали так: Вальма, Вальмария и Вальмариза, а у мальчиков — Сандомар и Маривал; в следующем же поколении — Вальдомар и Валькимор. Более «образованные» называют своих сыновей Ньютон и Аристотель и с удовольствием смакуют популярные в Амазонии лекарства, которые носят такие названия: драгоценная настойка, восточный элексир, средство Гордона, бристольские пилюли, английская вода и небесный бальзам. Если они и не принимают, с роковыми для себя последствиями, бихлоргидрат хинина вместо глауберовой соли, то во всяком случае так привыкают к лекарствам, что для успокоения зубной боли им требуется за один раз проглотить целый тюбик аспирина. Действительно, было нечто символическое в том, что из небольшого склада, замеченного нами в низовьях Машаду, отправлялось на лодках вверх по реке лишь два вида товаров: клистирные кружки и могильные решетки.
Наряду с этой «ученой» медициной существует и другая, народная, которая сводится к «запретам» или «молитвам». Пока женщина беременна, она не подвергается никаким запретам в пище, но после родов в течение первых восьми дней она может есть лишь курицу и куропатку. Вплоть до сорокового дня кроме этого ей разрешается есть оленину и некоторую рыбу. Начиная с сорок первого дня она может возобновить брачные отношения и добавить к своему рациону мясо кабана и так называемых белых рыб. Но в течение года для нее остается еще под запретом мясо тапира, сухопутных черепах, а также оленя, дикого индюка и «кожаных» рыб. Информаторы объясняют это так: «По велению божьего закона женщина очищается лишь на сороковой день. Это восходит к началу мира. С наступлением месячных женщина нечистая, мужчина, живущий с ней в это время, тоже становится нечистым. Это закон, который бог установил для женщины». И в качестве заключительного пояснения: «Женщина — вещь очень тонкая».
