школы? Вот недавно я с одной из параллельного класса разговаривал. Сейчас мне понятно, какая это славная девочка. Никогда б она так, как эти Лиля с Таней, не поступила. Так почему же я с ней не встречаюсь? И как это получилось, что я с Венькой дружу! Ведь все, что он говорит и делает, — это же не то. Больше так жить нельзя. С этой мыслью я засыпаю.
Утром меня будит мама. Заспанный, я плетусь в ванную. Мне кажется, что мир устроен неразумно, раз приходится так рано вставать. Из кухни доносится мамин голос. Мама перечисляет, чего я не должен забыть сделать. Что может измениться в жизни человека, у которого вот так начинается день? Видно, я порченый какой-то. У других все получается само собой, а у меня одни несуразности. Это еще раз подтверждается недели через три, а может быть, и позднее — месяца через два, во всяком случае до того, как мне позвонил Славик.
Похоже, школьные вечера организуют для того, чтобы расстраивать людей.
Танцы всегда начинаются с вальса. Его танцует Павел Егорович с какой-нибудь красивой девочкой — для наглядного примера. Остальные смотрят и не могут насмотреться. Танцует наш полный директор — элегантно, держит руку на спине у девочки — эстетично, улыбается — симпатично, кланяется — галантно, в общем, получается ужасно педагогично.
Наконец, этот показательный танец кончается. Вот звучит другая музыка, но это пока для настроения — никто не идет танцевать, это как будто даже не полагается. Можно, правда, притоптывать или покачиваться, вот как эта восьмиклассница. Вот она прошлась в танце возле своей подружки, всего три шажка — разминка. Но как же она потом будет танцевать, когда настанет время! Выражение глаз у нее отсутствующее: куда-то унесла ее музыка; ее подружка тоже куда-то несется, по какому-то своему маршруту. Как им трудно сдерживать ноги! Музыка и меня подхватывает. Я разговариваю с Венькой, а сам несусь, озираю все до одной радости, какие будут в моей жизни. Сколько их мне наобещано!
А вот уже другая мелодия, помедленней, но загадочности в ней побольше — томятся люди, но танцевать еще рано, только восьмиклассница с подружкой не выдерживают — их понесло! Это тоже показательный танец, но и сигнал — присоединяйтесь!
И с третьего раза пошло: выделывают кто что умеет, у некоторых получается просто здорово. Откуда-то выныривает Венька с азартным лицом: «Кинулись!» Он «кидается» в угол и добывает партнершу; вот они прыгают друг против друга, вот Венька ей показал, как умеет выделывать ногами, а она ему: ну, это ерунда, посмотри, что у меня выходит. Людям весело. Но почему я не могу так веселиться? Что мне мешает вот так же, как Венька, неумело, но зато весело фантазировать при помощи ног. Попробую. Я присмотрел уже партнершу, ту самую девочку, с которой танцевал директор. Я пробираюсь к ней, а она поняла уже, что я иду ее приглашать, и начинает смотреть гордо, поверх моей головы. В последний момент я передумываю: мне кажется, что это наглость — танцевать с такой хорошенькой. Но если б я просто пригласил другую… Так нет же! На лице у меня гримаса появляется: это, мол, не то. Не может быть, чтобы я такое выкинул! Красивая девочка смотрит на меня насмешливо: как же, поверила я тебе. А я танцую с другой. С кем это я танцую? Понятия не имею. Уже я ей показал, как умею выписывать ногами, но она не смотрит. Она для себя танцует. И если мы сейчас запрыгаем в разные стороны и больше не сойдемся, то ничего, кажется, странного в этом не будет. И зачем я взялся дергаться возле этой девочки? Я даже не знаю, как ее зовут. И что это за лицо у нее? Разве такое должно быть лицо у человека во время танца? Она меня презирает. Как карманного воришку! Хватит, больше я не танцую. И зачем только организуют вечера?
Вон стоит Валька Кочевник — мой одноклассник — с девочкой и рассеянно так, спокойно так смотрит по сторонам. А захочет — пойдет танцевать со своей красивой девочкой. Вот он взял ее за палец, будто портфель свой держит! Неужели для него это пустячное дело? Или прикидывается, хитрюга? Валька смотрит на меня, отводит глаза, опять смотрит, он на минуту отходит от своей девочки.
— Слушай, — говорит он, — ты уже окончательно спятил. Иди посмотри на себя в зеркало.
Я ему верю, иду в коридор и смотрю в зеркало на свое лицо. До чего же просто! Вот оно, вот в зеркале все видно: видно, что я весь свет презираю и заодно всех девочек и ту, с которой танцевал. Я оберегал свое мужское самолюбие, а она оберегала свое женское самолюбие — получился славный танец. Я шлепаю себя по щекам. Так. Усмешку из глаз я уже убрал. Теперь губы… Так. Нет, вот так. Трудная косметика.
Я возвращаюсь в зал.
— Ага, мы в хорошем настроении, — говорит мой классный руководитель Виктория. — Пригласи-ка танцевать Лелю, вон она стоит. — И Виктория проходит.
Я иду к Леле, к Ленке Семилетко, она жмется в углу, а я с благожелательным лицом (оно отдыхает) подхожу к ней и приглашаю.
Мы на месте «качаем качалочку», и я ей что-то говорю, чушь какую-то несу. Семилетку не узнать: румянец, блестящие глаза. Она хорошенькая. Правда, не такая уж… но все же… вот лукавство в глазах — и я держу ее за палец. Совсем обыкновенно! Будто это я несу свою авоську. Я могу ее держать за палец хоть целый вечер. Где Кочевник? Ухмыляется. Знаю, что он хочет сказать: «То-то же, слушайся старших».
Потом меня отзывает Венька:
— Слушай, что за лицо? Ну и лицо!
— Что с ним?! Что за лицо?
— Старательное, — отвечает Венька. — Ну, ты хитер.
Старательное? Ладно. Теперь буду носить с собой зеркало.
Мы на улице. Она держит меня за палец. Вот свет от фонаря. А она ничего. Что она говорит? Мило как говорит. Осторожно — это же Семилетка. Что ты делаешь? Ты что, не понимаешь, что это Семилетка? Скучная девочка, между нами говоря. У нее привычка сидеть на уроке с открытым ртом. Ну и что же? Это же девочка! Я ее уже поцеловал.
— О боже! — говорит она и опять цепляется за мой палец.
— О боже! — говорит она. У нее подвертывается нога. Она наклоняется, поправляет туфлю, пробует, не отвалился ли каблук.
«О боже! О боже!» — сколько можно! Палец мой, между прочим, пора отпустить. Это что за недоверие такое? Я же не убегу. Так и нечего держать меня за палец. Если я захочу убежать, так это не поможет. Ладно, держи. Только где это видано, чтобы идти по улице и держаться за палец! Вот люди смотрят.
Понимаешь, ты мне сегодня не нравишься. Извини меня, но что я могу сделать? Я не знаю, как это получилось. Черт те что получилось. Ты хорошая девочка. У тебя вот волосы красивые, глаза, у тебя лебединая шея. Это ничего, что ты сидишь на уроке с открытым ртом… Да не держи меня за палец! Он уже в суставе болит!
А день мог быть и похуже: солнце это ни к чему. Вон ветер гонит луковую шелуху — где-то поблизости выбросили лук.
— О боже! — говорит она.
— Слушай, — говорю я, — давай-ка обходиться без бога. Слава богу, мы не верующие!
— Как ты здорово шутишь, — говорит она. — «Слава богу, мы не верующие» — хорошо!
Но я не собирался шутить. Разве я пошутил? Стоит человеку что-нибудь сказать, и все уже думают, что он шутит.
— Сейчас мы будем смотреть киношку, — говорю я. — Ты не устала?
— Нет. Да я хоть целый день могу ходить. А ты?
— И я могу.
— Да? А почему ты такой?
— Какой?
— Сама не знаю. Нервный.
— Я не нервный, — говорю я. — Ты не обращай внимания.
Надо держаться: никто меня не заставлял целовать ее под фонарем.
— Юра, может, пойдем домой?
— Чего домой? — говорю я. — В кино пойдем. Что дома сидеть?
