— Краул! краул! — звонким дишкантом кричала Татьяна в сильных Захаровых лапах.
— Как он ее любит! Как он ее любит! — басовито шутил Бжебжицкий, покуривая жуков{22} из длинного черешневого чубука.
— Это точно, ваше высокоблагородие, что он ее очинно любит! — подвернулся какой-то пестрый халат. — Он без нее жизни готов решиться, ваше высокоблагородие! Каждый праздник так-то ходит сюда этот молодец, и каждый раз их обоих в полицию забирают. Потеха!
— Ну, разговорился! — прикрикнул Бжебжицкий на халат, справедливо вознегодовав на такую фамильярность. — Все вы таковы, канальи!..
— Батюшки, заступитесь! Родимый, отбивайте!.. Убьет! — умоляла Татьяна, въевшись, однако же, всеми зубами в плечо своему беспощадному противнику.
— Вот как у нас, Татьяна Ликсевна, старинных любушек привечают! Вот как мы им русые косы расчесываем, белые лица разглаживаем, — во-от ка-а-к! — злобился Захар, волоча Татьяну по грязному двору.
Волны народа, облелеявшие бойцов, бурлили и переливались около них, словно бы крутил их вихорь летучий; но тем не менее никто не решался расхолодить этих раззлобившихся зверей, которые с пеной у ртов грызли друг друга и ворчали, ежели кому из них удавалось как-нибудь покрепче тиснуть так недавно дружеское тело.
— У них теперь надолго пойдет, — толковали в толпе. — Ежели их теперича водой не разлить, до самой до темной ночи продерутся.
— До полночи не продерутся, — слышались возражения — устанут, опять же и кровь… Уж тут долго не надерешься, коли кровь пошла. Сейчас же тебе в голову вдарит…
— Это точно что вдарит; особенно ежели нос тебе рассадят…
— Что, что тут такое? — возговорил наконец старик ундер, пришедший на шум. — Ты опять тут? — обратился он к Захару с грозным вопросом. — Я тебе в прошлое воскресенье что сказал, а? Чтобы нога твоя здесь не была? А ты опять затесался; опять ты тут, разбойник, буйство стал учинять? Я же теперь тебя побаюкаю за такие дела!.. — И при этом карательный старик свалил Захара с ног, хвативши его, что называется, в едало или в самую суть.
— Бей, бей его, сударь, разбойника! — со слезами просила Татьяна. — А как сменишься, приходи ко мне чай пить… Я тебе господских щей налью и водки куплю.
— Много благодарны, Татьяна Ликсеевна! Свое дело знаем: мы его сейчас, как следствует, по начальству, — объяснялся старик мимоходом в квартал, куда он потащил Захара, который, в свою очередь, на всю улицу орал:
— Мне теперича все нипочем! Я свою душу утешил! С меня будет…
— Молодец! — поощряли его мастеровые. — Ничего они тебе в фартале не поделают. В другой праздник придешь, так мы ворота-то припрем, городового-то не пустим, — расправляйся как знаешь…
— Молодец! — вторил им Бжебжицкий. — Свое взял, а там — хоть трава не расти. Что, Татьяна Алексеевна, побаловаться изволили маленько? Верно, это не то, что кофе распивать да за деньгами приставать каждую минуту? Говорил ведь я тебе, дура ты эдакая, ежели будешь за деньгами часто ходить, так либо я тебя отдую, либо Захар. Вот так и вышло по-моему!.. И на картах тебе гадать нечего было…
И под громкий и вместе с тем непрестанный гул такого рода сцен с каждым днем все больше и больше разрасталась по широкой Москве, между ее известным людом, слава Татьянина заведения. Посторонняя жизнь, так или иначе интересуясь жизнью комнат снебилью, отовсюду налетая на дом, в котором помещались они, в соединении с случаями, подобными только что описанному пассажу, образовала наконец у ворот дома, на дворе его и в самом доме как бы какой вечно крутящийся, вечно шумящий омут, непрестанно горланящая пасть которого ежесекундно пытала самыми страшными и разнообразными пытками все, что, по несчастью, жило по соседству с комнатами.
— Любезненький! Где тут Татьяна Ликсеевна — съемщица живет? — пугливо всунувшись в калитку, спрашивает у дворника румяный приказчик с громадным кульком под мышкой.
— Ступай ты лучше отсюда, купец, ступай, покедова я тебе шеи не нагрел! — отвечает дворник, измученный многочисленными расспросами разнообразнейших субъектов о местожительстве Татьяны Ликсеевны. — Сейчас умереть, ежели не уйдешь сию минуту, побегу к хозяину, — я ведь знаю, у кого ты живешь, — и скажу ему: вон, мол, где твой соколик погуливает!
— Напрасно вы, любезный человек, сердиться изволите-с, — ласковым и крайне пугливым голосом шепчет приказчик. — Пожалуйста, не шумите-с: мы с вами сначала по политике будем рассуждать, денег вы от меня много можете завсегда иметь, потому как мне не Татьяна нужна, а Прасковья Петровна: девица такая живет у ней. Нужно нам ее в Останкино пригласить на прогулку-с.
— Знаем Прасковью Петровну. Ступай вон в энто крыльцо; только у ней, братец, вашего брата, купца, много теперь засиделось. С вечера еще в экой ли пристани тихой кантуют. Слышишь вон, как на итарах наяривают?.. Это у ей.
— Это ничего! Пущай их наяривают; она нам всякое снисхождение завсегда оказывает, потому доброту нашу ценит, опять же и деньги наши… — торопливо закончил купец и, выхвативши из кармана горсть мелочи, бросил ее дворнику и мышкой юркнул на крыльцо оценивающей должным образом его доброту Прасковьи Петровны.
— Экой народ взбалмошный — эти купцы! Ума у них не так чтобы много, а деньжищев гибель! — со вздохом заключил дворник, пересчитывая новенькое серебро. — Все это надобно мне в клад положить, потому не скоро таким образом разживешься. Где только черти эти берут такую деньгу, — смотреть хорошо!
— Эй, землячок, родимый! — перебил дворника тоже испуганный, но басовитый голос приезжего мужика, тоже, как и недавний купец, пугливо просунувшего в калитку косматую голову.
— О, чтоб вас совсем! — гневался дворник. — Словно омут какой, так тебя и прет! Что тебе?
— Да то-то, кормилец! Кое место приехал, черти в кулачки не бились, — все девку свою ищу. Ушла из деревни на заработок, а теперь, говорят, вольного поведения стала. Сказывали, в ваших местах скрывается, у какой-то офицерши Татьяны.
— Офицерши! — презрительно воскликнул дворник. — Много их, таких офицершев-то… Как девку-то зовут? Сказывай у меня живее, а то уйду сейчас, тогда, хоть ты околей тут на сем месте, ничего не узнаешь!
— Прасковья была, кормилец! Мы ее в деревне-то всё Праскуткой звали.
— То-то Праскуткой! Пускаете вы их сюда на свой срам, а на их погибель. Вот что! А тебя-то как зовут?
— Меня-то?
— Да, тебя-то!
— Дворник! Ты дворник? — перебил мужиков ответ некоторый юркий барин с горделиво-холуйским выражением в лице. — Куда тут переехала недавно благородная девица одна, Адельфиной Лукьяновной зовут?
— Был Петр Иванов, — продолжал мужик прежний разговор.
— Так и есть! Дочь твоя, Петр Иванович, у нас в этом самом доме живет; только жаль мне тебя, а помочь нечем. Такой она теперь барыней сделалась — на все руки! — жалел дворник бывшего некогда Петра Иванова, не обращая внимания на юркую личность. — Придется тебе ее, дружок, знатно за волосы отхватать.
— Что же ты, скотина, не отвечаешь? — вскрикнул барин. — С ним благородный человек разговаривает, а он все к своему серому волку морду гнет. Успеете еще рожи-то друг другу в харчевне расколотить.
— Виноват, ваше высокоблагородие! — спохватился дворник, в момент выхваченный этим окриком из-под занятного впечатления, навеянного на него разговором о пропащей Петровой дочери. — Вон по тому крыльцу извольте идти в седьмой номер. Там вы эту барыню сразу отыщете.
— Ведь кричит тоже! — бурлил привратник вслед уходящему сердитому господину. — Подумаешь, что заправский барин к заправской барыне пришел в гости, и, подумавши, испужаешься. А как знаешь эти порядки, ничего-то ты не боишься, потому ежели тебе самое мудреное немецкое имя скажут, ты уж и знаешь, что врут… Твоя дочь-то тоже теперь по-немецкому назвалась — и не выговоришь. Прокурат
