смеется, — рад, что до чертиков напился…
— Слышите: вишь, вон гуляет. Хорошо, говорит, ему. А чем хорошо-то? Вить я знаю: семья-то у него теперь на одном мякинном хлебе сидит. Забылся он, — вот ему и кажется хорошо. И мне бы так забыться, хошь бы один день в жизни без муки прошел.
— Да што ж это говорю-то я? — продолжала она, как будто пораженная внезапною мыслью. — Забыться-то мне никак невозможно, потому вещь не такая… (Не хотела было, право, рассказывать вам, — стыдилась все, а теперь расскажу, потому вытерпеть не могу…) У дьякона нашего в городе сын был, в губернии он там в семинарии учился, — умный такой! О Рождестве, сказываю вам, брат — портной-то — вечеринку и вздумай сделать — и вить чливый такой он у нас, так всех это приказных к себе и созвал: хочет, значит, штобы с одними господами знакомство водить; потому, говорит, сам я в коротком платье хожу… А на Рождество-то семинаристы все домой приезжают, так он и их притащил — и сын-то дьяконов тоже пришел. Только вижу я: все это кавалеры такие смелые, смеются, с барышнями заигрывают и водку пьют то и дело; а он сидит себе и в разговор ни с кем не вступает. Подруги подходили к нему сами на метелицу звать, так он пуще их закраснел, — сконфузился и не пошел: не умею, говорит…
— Приказные вслух смеяться над ним зачали: кутейник, говорят, обращенья никакого политичного не знает, — а товарищи его выручать, надо быть, хотели: гитару ему братнину дали — сыграй, говорят. Долго он тут на гитаре-то играл, и таково хорошо играл — в жисть мою никогда не забуду!..
— А тут в фанты и начни мы играть. Ему и досталось исповедником быть. В особенную комнату отвели его, свечи там загасили и стали ходить к нему исповедоваться поодиночке — и кавалеры и барышни.
— Вот мне очередь идти к нему и приди — и не знаю сама, отчего это мне стало страшно тогда… Вхожу к нему, а он стоит у печки и папироску курит. Спрашивать ему надобно было, в чем грешна я; а он бросил на пол папироску, стоит повесивши голову да молчит… Господи! Вот уж до сих пор узнать не могу, что меня толкнуло к нему: на шею упала я к нему, заплакала и говорю: любить меня будете? А он мне и шепчет: я давно, говорит, вас люблю, никому не говорил только…
— Как же мне забыть его? — говорила она, наклонившись к плечу моему. — Три раза тем годом виделись мы с ним — к отцу гостить приезжал. Уж и как же только ласкал он меня — ввек не забыть! Цветком все звал, — подожди, говорил все, курс окончу, так женюсь на тебе, — всего один год остается!
— Вот вить правду, должно быть, люди-то говорят: против судьбы не пойдешь. У бога, надо быть, в книге записано, чтобы счастья мне с ним не видать. Кончил он в губернии ученье-то свое; а начальство в Москву его доучиваться и пошли, а он там два года пожил да умер… Бог его к себе взял, чтобы счастья мне с ним не знавать!..
— Куды, куды к морде-то лезешь? Сами сдачи дадим! — неистово ревел птицелов в кабаке.
— Раз-з-зобью! — гремел, в свою очередь, целовальник. — Жены моей поносить не смей.
— Вишь, важная штука жена у него. Не утаишь шила в мешке, завсегда оно вон вылезет. Не знаем, думаешь, зачем Евграф Иваныч к тебе ездит? Вишь, управляющий с ним знакомство свел, — с свояченой он твоей знаком-то, по чьей милости ты на месте-то держишься!..
— Не верьте, не верьте, — с страшным раздражением шептала мне девушка. — Это врут они. Они человека ни за што завсегда опорочат.
— Не смей девку трогать, — в пррах расшибу!
— Налети — счастья попробуй. В землю сразу вобью. Даром, что ты осина такая длинная уродилась, а в землю вколотить тебя с одного кулака завсегда возьмусь. Небось и сестра твоя распутная с Евграф Иванычем своим не найдут тебя там…
— Господи! Умереть бы мне!..
— Богу молитесь! Помните, как мать-то ваша вам говорила.
— Буду, буду молиться; только не верьте вы им, ради бога! — и она быстро убежала от меня в сенной чулан.
К квартире своей пошел я. Месячным светом залита была деревенская улица, и полночная тишина невозмутимо царила над ней.
Боже! В души больные моих страдающих братьев тишь бы такую ты насылал…
СТЕПНАЯ ДОРОГА НОЧЬЮ
Пора была самая глухая: сено скошено, рожь сжата, а до уборки проса, овсов и гречихи было еще далеко. К тому же был какой-то большой праздник, чуть ли не успеньев день; следовательно, народу на проезжей дороге совсем не было.
В воздухе ощутительно распространялись прохлада и тишина наступающего вечера. Маленькие птички, не видные во время зноя, теперь замелькали по степи, тогда как самая степь постепенно облекалась в какую-то необъяснимую, мрачную тайну, обыкновенно примечаемую в природе, когда, утружденная жизнью дня, она отходит к ночному покою.
Таким образом поля, и дороги, и вешки — все это глубоко задумалось в своей обычной вечерней думе, между тем как и с высоты неба, и из самой глубины непроницаемой дали веяло на вас каким-то едва слышным шорохом, сыпалось и неприметно вливалось к вам в душу что-то в высшей степени сладостное и томительное — и виделось вам, что все это будто бы закрывает собою природу, сообщая ей то особенное выражение, какого не увидите вы в ней никогда, кроме вечера.
На левой стороне дороги, по которой шел я, протекал Дон. Бесчисленными огнями сверкало в его волнах догоравшее зарево; а за ним так привольно расстилалась луговая, низменная сторона, зеленея раздольными покосами и пестреясь неоглядными запашками. Изредка даже и ко мне на большую дорогу заносило оттуда ветром тонкий звон колокольчиков, привязанных к жеребятам, и крики сельских ребят, которые их сторожили.
Пугаясь этого мрачного, молчаливого пространства, особенно тоскливо ныла душа моя и желала встречи с живым человеком; но как ни напряженно смотрели глаза, ни человека на дороге, ни крыш деревенских изб вдали не показывалось.
Совсем свечерело. Заблагоухали травы и деревья, покрытые обильною росой, загорелись звезды на совершенно безоблачном небе; а на всем видимом протяжении Дона клубилось какое-то седое, неопределенное облако, ярко освещенное молодым месяцем. На востоке постоянно один и тот же угол неба резала, как обыкновенно называют ее в селах, сухая молния.
Ничто в этот раз не нарушало молчания ночи, только что разве сонного грача шагом своим испугаешь, так он каркнет, с одной вешки на другую перелетит, да там на целую ночь совсем уж и останется.
Вдруг позади меня раздался едва слышный скрип колеса. Я обернулся и начал присматриваться. Не далее как в четверти версты от меня спускалась с горы телега, в которую была запряжена слон-лошадь, так называемая купецкая. Грузно ступала она по туго убитой дороге, побрякивая медными бляхами своей наборной сбруи.
Рядом с телегой шли кто-то двое. До меня доносились их голоса; но я не мог ни расслушать того, что говорилось, ни ясно рассмотреть самих говоривших. Я закурил папироску и сел ожидать их.
— И у этого, милый ты мой, римского папы все цари ненашенские под началом находятся, — с расстановкой говорил один из подъезжавших ко мне. — И этот папа, как таперича об нем в книгах написано, не то штоб стар, не то штобы молод, а годов ему, свет ты мой ясный, ни мало, ни много — всего-то две тыщи. Месяц взойдет молодой — и папа молод, месяц к концу — и папа стареется, и так (сказывают вон, историю-то кто читал) до самого конца мира и смерти ему не будет. Вот што!..
— О, господи! — послышалось в ответ на историю о римском папе.
— Да! Вот ты с ним, с таким-то, и совладай поди!.. А вот войну прошлую{3} , помяни ты мое слово великое, по его науке французы с нами затеяли, потому он России не любит — веры она не его. Истинно!..
— А Бел-Арап? — спрашивал встревоженный голос.
