и при этом очень часто нападают на людей.
– Да ну?!
– Клянусь Олимпом! И что характерно, по не установленной пока причине ежовой агрессии подвергаются преимущественно греки, страдающие частичным или полным облысением.
Софоклюс испуганно потрогал свою плешь.
– Лично я как специалист считаю, что ежей-летяг привлекает неизменный блеск лысины, – продолжал увлекшийся темой Пифас. – Возможно, они рассматривают идущего мимо дерева лысого человека как идеальное место для посадки. Можете себе представить, какие ощущения будет испытывать такой прохожий, когда ему на голову спикирует маленький колючий шар.
Геракл с Софоклюсом представили, и сын Зевса, поежившись, натянул на голову свой «львиный» капюшон, хотя ему-то ежей-летяг следовало опасаться в самую последнюю очередь.
Понятно, никто не знал, что диковинных зверей Пифас элементарно выдумывает, играя на врожденном суеверии наивных сородичей. Отдельные болваны даже золото ему платили за всяческие спасительные средства.
– Ежи-летяги – это, конечно, интересно, – после некоторых раздумий произнес Геракл, – но нас с Софоклюсом больше интересуют ишаки Диомеда.
Ишаки Диомеда не были выдумкой Пифаса, и потому парень лишь разочарованно махнул рукой.
– Эка невидаль, и что в них диковинного, в ишаках этих? Маленькие, кривоногие, полосатые. Полоска черная, полоска белая. Прямо в глазах рябит, когда они по загону бегают. Зачем они вам?
– Нужны! – уклончиво ответил сын Зевса.
– Нет ничего проще, – улыбнулся Пифас. – Идите в лес за город, там сейчас проходит ежегодный конкурс фракийской самодеятельности. Приз победителю два отличных племенных ишака.
– А что означает «конкурс фракийской самодеятельности»? – страшно оживился Геракл.
– А вы умеете, к примеру… петь? – в свою очередь поинтересовался специалист по невиданным зверям.
– О нет, только не это… – тихо простонал несчастный Софоклюс.
Распрощавшись с Пифасом и купив у него (для Софоклюса) пару баночек с целебной (антиежовой) мазью, наши обаятельные герои устремились к месту проведения ежегодного конкурса фракийской самодеятельности.
На возведенном посреди леса помосте уже выступали соревнующиеся.
Несколько греков в самодельных театральных костюмах разыгрывали драматическую сцену «Зевс уличает Геру в измене».
Актер, исполнявший роль Громовержца (огромный черный двухметровый эфиоп), хмуро взирал на возлежавшую на бутафорском ложе дряхлую старуху, неумело загримированную под семнадцатилетнюю красавицу.
– Молилась ли ты сегодня на ночь, Гера? – басом вопросил «Зевс», зловеще шевеля сплюснутым негроидным носом.
– Нет-нет, конечно, не молила-а-а-ась… – взвыл стоявший на заднем плане сцены хор подвыпивших рапсодов.
«Зевс» дернул головой и очень нехорошо посмотрел на хористов, что несколько противоречило правилам театральной постановки.
– Душить или не душить? – горестно вопросил он, обращаясь к многочисленным зрителям. – Вот в чем вопрос…
– Душить, душить… – нестройно пропел хор.
–
– О, горе мне! – зарыдал чернокожий.
– Душить, душить… – всё не унимался хор.
Эфиоп снова злобно зыркнул на рапсодов, и те благоразумно заткнулись.
– Ох…– вздохнула обильно припудренная «Гера». – Я умираю…
– Что?! – воскликнул актер, с недоумением глядя на кривляющегося в маленькой будочке потного суфлера. Судя по выражению лица эфиопа, такого в пьесе отродясь не было.
– Отсебятина, – знающе бросил Софоклюс. – Что еще можно ожидать от самодеятельности…
– Меня отравили! – снова проговорила на сцене актриса. – Коварный Посейдон пробрался ночью ко мне в спальню и влил змеиный яд в мое правое ухо…
– Да идите вы на хрен с такой постановкой! – гневно выкрикнул эфиоп и гордо удалился со сцены.
– Ну и дурак, ну и дурак… – пропели ему вслед раскрасневшиеся рапсоды.
Актер резко обернулся и, запрыгнув на скрипнувшую сцену, угрожающе пошел на певцов. Те с воплями прыснули за кулисы.
Зрители восторженно зааплодировали. Финал драматической пьесы пришелся им по душе. Кто-то пьяным голосом прокричал: «Браво!»
–
