гранью добра и зла». – Вытираю глаза рукавом его рубашки. Переспрашиваю: – Спинной мозг?
– В больнице мне попытаются удалить все клетки спинного мозга, и нормальные, и пораженные лейкемией. Загонят в таз иглу и будут вытягивать спинной мозг, – рассказывает Виктор. Приподняв бровь, искоса бросает на меня взгляд. – Ты купила для меня Ницше?
– Как же ты все это представлял себе? Я вернусь поздно ночью и обнаружу твой труп? Черт бы побрал тебя, Виктор! – В моем голосе появляются скулящие ноты. Слова с трудом пробиваются сквозь стиснутые зубы.
– Чего ты от меня добиваешься? Чтобы я поехал в больницу, где мне будут удалять костный мозг; чтобы меня убил не мой собственный мозг, а тот, что мне пересадят? Что в твоем плане хорошего? Он никуда не годится, – говорит Виктор.
Размахнувшись, бросаю в лампу всю пригоршню монет. Монеты рикошетом отскакивают от стены, осыпается штукатурка. Те, что попали в неоновую трубку, заставляют ее спазматически мигать и жужжать.
– Ты мне оставил записку? – тихо спрашиваю я.
– Не плачь, – просит Виктор, сам заливаясь слезами.
Наступает утро; Виктор помогает мне сложить в машину мои вещи. Он хочет, чтобы я забрала все его книги. От двух до четырех часов утра, когда квартира уже достаточно проветрилась, мы снимали с полок том за томом. Виктор заставил меня написать на первой странице каждой книги свое имя рядом с его, чтобы утвердить меня в праве собственности.
Рассказал мне кое-что о самоубийствах. Как всегда у Виктора, весьма убедительные факты. Рассказал, что чаще всего саморазрушительное поведение проистекает из чувства вины, ассоциируемой с Эдиповым комплексом, хотя, впрочем, к нему это не относится. Рассказал, что в античной Греции у верховных правителей, архонтов, хранился набор ядов, и любой гражданин, явившись в ареопаг, мог получить яд, убедительно объяснив архонтам, почему он хочет умереть. Рассказал и о том, что доктора используют яд чаще, чем остальные самоубийцы, а среди психиатров самоубийц больше, чем среди врачей других специальностей. Газ не сработал, по словам Виктора. Только вызвал сильную рвоту. Но у него достаточный запас транквилизаторов и болеутоляющих. Смертельная смесь. И пройдет не один час, пока обнаружат его тело.
– Послушай, – сказал он в ответ на мои мольбы, – даже Паскаль утверждает, что легче умереть, чем жить с постоянной мыслью о смерти.
– Не знаю я никакого Паскаля, – ответила я. – Не знаю даже, почему он так известен.
– Узнаешь, – возразил Виктор с многообещающей улыбкой и протянул мне книгу.
Мы разработали планы на будущее. Я не вернусь в Бостон. Не вернусь к матери, не пойду работать чьим-то помощником. Я поеду в университет. Сегодня же отправлюсь на машине в Пенсильванию, прямо в университет, заполню анкету для поступающих на ветеринарное отделение и потребую собеседования.
– Ты прекрасно говоришь, – убеждал меня Виктор. – Ты – умница, только постарайся расслабиться.
Подробно обсудили с ним, о чем я буду говорить. Виктор велел мне не бояться. И первый раз я не боюсь.
Зимнее утро прекрасно, как на картинке: плотный снежный покров с корочкой льда, на снегу тени от веток деревьев и гребешков крыш. Небо такое синее.
Когда я забираюсь в машину, выясняется, что ехать не могу: ничего не вижу от слез. Я не рыдаю. Но никак не могу успокоиться, слезы льются потоками. Тогда Виктор, опустившись на колени в снег, наклоняется ко мне и сжимает меня в объятиях. Мы терпеливо ждем, когда иссякнут слезы, и, наконец, они высыхают.
– Твой отец будет так тосковать по тебе, – говорю я Виктору. – Это разобьет его сердце.
– Его сердце уже не раз было разбито, Хилз, – возражает Виктор. Он уже все обдумал, говорит уверенно, как доктор, который ставит диагноз.
– Из-за твоей мамы? – спрашиваю я.
– Из-за нее, да. Из-за всего. Хочешь знать, как поступила бы сегодня моя мама? Если бы она была сейчас здесь, передо мной, то взяла бы меня за руки и сказала: «Сын, ничего не говори отцу. Просто сделай это. Отца оставь мне». А потом, когда все было бы кончено, ей удалось бы совершить чудо. Она сумела бы убедить его в том, что мне не оставалось другого выхода. Она вдохнула бы в него мужество. Может, ей даже удалось бы заставить его улыбнуться, кто знает? А потом, много позднее, забралась бы в чащу леса, как умирающая кошка, и рыдала бы там, пока на небе не показались бы звезды.
– Ответь мне, Виктор, – прошу я, – только честно: какой мне следовало быть с тобой? Как вести себя, какой быть? Более веселой, или ласковой, или серьезной?
– Тебе следовало носить больше синего, – шутит Виктор, поддразнивая меня. – Это выгодно оттеняет твои глаза. Видишь, какое сейчас небо над головой? Это твой цвет.
Над нами безоблачное небо, бездонная синева.
Виктор покрывает поцелуями мое лицо. Он целует меня без передышки, и мне никак не удается поцеловать его в ответ. Протягивает мне записку, которую написал прошлой ночью. Она сложена вчетверо и с одного конца склеена скотчем. Беру ее у Виктора, сжимая при этом его руку.
Машину веду не я, кто-то другой. И не Виктор машет мне вслед рукой, не его вижу я в боковом зеркальце. Это кто-то другой. Еду по Халлу так, будто впервые попала сюда или как человек, который так привык к этому месту, что ему и в голову не придет уехать отсюда. Думаю о Викторе: вот он возвращается к парадной двери, сбивает снег с ботинок, преодолевает своей легкой походкой один пролет за другим. Представляю, как он, достав из кармана рубашки сигареты, садится у порога нашей квартиры и выкуривает на площадке свою последнюю сигарету.
Думаю о Гордоне: вот он запирает отцовский дом, возвращается к своей привычной жизни в Бостоне. Представляю, как он забивает деревянными планками окна, выключает воду, набрасывает простыни на мебель в гостиной. Интересно, проедет ли он потом мимо моего дома и посмотрит ли на окно нашей квартиры под самым завитком крыши? Подумает, что я там с Виктором. Подумает, что хорошо бы повидаться со мной, если я догадаюсь спуститься вниз.
