солнечного света, но горло почему-то вдруг сдавило рыдание. Сильвио помялся, глядя на нее, а потом, обняв за плечи, усадил на палубу у трапа полуюта. Минуту спустя он вернулся с фаянсовой чашкой: «Caffe». Она обмакнула губы в обжигающую жидкость. Волосы прилипли к мокрым от слез щекам, рот никак не удавалось растянуть в улыбке. «Спасибо». Она хотела еще что-то сказать, спросить, но слова застряли в горле. Парень понял ее взгляд. Он указал на горизонт прямо по курсу: «Mezzodi»[11]. И вернулся к остальным матросам. Эстер слышала, как они посмеивались над ним.
Пассажиры один за другим выходили из трюма. Солнце стояло в зените, играло бликами на море, и женщины и дети, выбираясь на палубу, прикрывали глаза руками. Все были бледные, измученные, щурились от света, точно годы провели в трюме. Мужчины выглядели не лучше — обросшие, в измятой одежде. Они надели кто шляпы, кто кепки, чтобы защититься от солнца и ветра. Женщины кутались в шали, некоторые даже накинули теплые пальто. Старики облачились в лапсердаки. Постепенно все собрались на корме и молча смотрели на горизонт — на восток. Ребе Йоэль тоже был здесь, в своем неизменном черном костюме.
В рубке матросы включили радио, звучала, то нарастая, то удаляясь, музыка, и тот же странный хрипловатый голос, который слушала Эстер однажды ночью, в Мессинском проливе, голос Билли Холидэй, пел блюз.
Пришла и Элизабет. Жак Берже держал ее за руку. Лицо ее казалось очень бледным на фоне черных одежд. Эстер хотела подойти к ней, но толпа пассажиров перегородила палубу. Тогда она поднялась на трап полуюта, чтобы лучше видеть. Глаза Элизабет, как и у всех, были прикованы к горизонту. Солнце уже начало опускаться по другую сторону корабля. Ветер стих. И откуда ни возьмись впереди вдруг оказался берег. Никто ничего не сказал, словно боялись: а вдруг ошибка? Все смотрели на серую линию, возникшую из моря, точно дымок. Над ней зависли тяжелые облака.
А потом голоса мужчин и женщин зазвучали и слились в хор, повторяя одни и те же слова: «Эрец Исраэль! Эрец Исраэль!» Даже итальянские матросы замерли. Они тоже смотрели на берег.
Волны искрились на солнце. Паруса казались еще белее. Впервые появились и закружили вокруг корабля птицы. Их крики гулко звучали в морской тиши, над голосами людей и урчанием мотора, над пением Билли Холидэй. Все умолкли, чтобы послушать их. Эстер вспомнилась черная птица, что летела через горы, та птица, которую когда-то показал ей отец. Сегодня они тоже долетят еще до наступления ночи. И сядут на берег, свободные птицы.
К трапу полуюта шел ребе Йоэль. Он тщательно расчесал бороду и волосы, его черный костюм блестел на солнце, как рыцарские доспехи. Усталость и тревога были написаны на его лице, но от него исходила сила, а глаза сияли — такими же они были, когда он читал книгу
Остановившись у трапа, он открыл книгу. Люди повернулись к нему и больше не глядели на берег, все отчетливее проступавший впереди. Капитан Фрулло тоже вышел на палубу, матросы выключили радио. И в тишине взмыл над морем голос Йоэля. Он медленно читал слова на странном и нежном языке, на том языке, на котором говорили Адам и Ева в раю, на котором говорил Моисей в Синайской пустыне. Эстер не понимала, но слова проникали в нее, как уже бывало прежде, сливались с ее дыханием. Слова сияли над синим-синим морем, озаряли корабль снизу доверху, даже там, где он был грязен и потрепан долгим путем, даже пятна на палубе и дыры в парусах.
И каждое лицо озаряли они. Женщины в черном, молодые девушки в цветастых косынках, мужчины, малые дети — все слушали. После каждого слова книги Йоэль делал паузу, и слышались скрежет винта и стук мотора. Слова книги были прекрасны, как море, они несли корабль вперед, к туманной линии, к берегам Эрец Исраэля.
Сидя на ступеньках трапа, Эстер слушала голос ребе и смотрела на приближающийся берег. Она знала, что эти слова останутся навсегда. Это были те же слова, которые ребе Йоэль толковал в тюрьме, слова о добре и зле, о свете и справедливости, о приходе человека в мир. А сегодня — это оно и было, начало. Море казалось новым. Над волнами встала земля, солнечный свет воссиял впервые, и птицы летели в небе над кораблем, указывая путь к берегу, где они родились.
Потом все произошло очень быстро, как во сне. «Сетте фрателли» бросил якорь перед большим пляжем, за которым возвышалась цепь темно-зеленых гор. К кораблю подплыли шлюпки и стали перевозить людей маленькими группами. Когда пришла очередь Элизабет и Эстер, девушка увидела тех, кто уже ждал на пляже, узлы и чемоданы, женщин, прижимавших к себе маленьких детей. Ей вдруг стало страшно. Она вернулась на свое место у трапа полуюта, как будто хотела остаться на корабле, снова отплыть, продлить путешествие. Элизабет ждала ее, и Жак Берже махал ей рукой, но она все стояла, вцепившись обеими руками в перила трапа. Наконец Элизабет сама подошла к ней, за руку отвела к лееру, и они спустились в шлюпку.
Через несколько минут Эстер и Элизабет были на берегу. Пастушок стоял у чемоданов, на его до красноты загорелом лице застыла тревога, глаза щурились от света. Эстер не могла удержаться от смеха — и тут же почувствовала подступившие к глазам слезы. Лицо ее пылало. Она опустилась на песок, уткнувшись в мамин чемодан, и ни на что больше не смотрела. «Все позади, все будет хорошо, Эстреллита». Голос Элизабет был спокоен. Эстер чувствовала, как тонкие пальцы гладят ее слипшиеся от морской соли волосы. Мать никогда не называла ее «звездочкой», это имя она услышала от нее впервые.
Корабль в море между тем вздрогнул, заходил ходуном. Якорные цепи толчками поползли вверх. Итальянские матросы с палубы смотрели на пляж. Большой парус затрепетал, захлопал на ветру — и вдруг разом надулся. «Сетте фрателли» быстро удалялся. Через пару минут его уже не было — лишь море, ослепительное под заходящим солнцем, да шлюпки, которые вытаскивали на берег. Эстер и Элизабет медленно шли по пляжу с Жаком Берже, тот нес чемоданы. Люди ждали у дюн, многие легли на песок, кто- то уже расстелил одеяла. Смеркалось. Ветер был теплый, запах сладкий, густой от пыльцы. Он чуть-чуть пьянил.
Свет был здесь прекрасен, свет и камни. Словно бы она не знала этого раньше, словно до сих пор видела лишь тьму. Светом было имя города, которое она слышала еще совсем маленькой, имя, которое говорил ей отец на ночь, и она с ним засыпала. Это имя видели впереди она и Элизабет, когда шли по камням, через лес, в Италию. Это имя она хотела услышать каждый вечер в Фестионе, когда ждала, прячась в траве у дороги, по которой должен был прийти отец. Это имя было и в доме 26 на улице Гравийе, в тесной квартирке, в темном коридоре, на лестнице, где капала вода с дырявой, как решето, крыши. Оно же было с ней на корабле, гонимом ветром по зимнему морю, и, когда она выходила на палубу, оно сияло и слепило глаза.
Эстер бежала по улицам нового города, где поселились иммигранты. Она поднималась на холм, плутала в сосновых рощах. Заходила в такую даль, что людей даже слышно не было, лишь свист ветра, шелест хвои, легкий шорох птицы на ветке.
От синевы неба кружилась голова. Скалы пламенели белым огнем. Свет был так отчаянно ярок, что из глаз текли слезы. Эстер садилась на землю, утыкалась головой в колени, до ушей подняв воротник пальто.
Там и нашел ее однажды утром Жак Берже и с тех пор стал каждый день провожать. Может быть, он шел по ее следам или подсматривал за ней издали, когда она бежала по улицам в сторону гор. Он звал ее по имени, кричал что было сил, а она спряталась за кусты. Потом, когда он скрылся из виду, спустилась к старой стене. Тут-то он ее и настиг. Они пошли под соснами вместе, и он держал ее за руку. Когда он ее поцеловал, она не противилась, только отворачивала голову, чтобы не встретиться с ним взглядом.
Жак говорил об опасностях, которые подстерегали повсюду, — из-за войны. Он сказал, что тоже пойдет воевать с врагами Израиля — с арабами, с англичанами. Однажды он сообщил новость: умер Ганди, — и был так бледен и взволнован, будто это случилось не в Индии, а здесь. Эстер понимала его, смерть она видела воочию, смерть сияла в небе, в камнях, в соснах и кипарисах. Сияла, как свет, как соль, под ее ногами, в каждой пяди земли.
«Мы ходим по мертвецам», — говорила Эстер. Она думала обо всех умерших вдали отсюда, забытых,
