брошенных на произвол судьбы, о тех, кого солдаты вермахта преследовали в горах, в долине Стуры, о тех, что попали в облаву у Борго-Сан-Дальмаццо и никогда не вернулись. Думала она и о склоне близ Колетто, где так долго, до темноты в глазах, до обморока высматривала отца. Белые камни, что сияли здесь, были костями, останками сгинувших навсегда.
Жак читал ей черную книгу, и Эстер слушала имена тех, кто умер на этой земле, чьи кости превратились в камни. «Прочти мне то, что ребе Йоэль читал на палубе корабля, когда мы приплыли», — просила она. Он читал медленно, и его ласковый голос становился звонким, яростным, набирал такую силу, что Эстер пробирал озноб.
«
Гулко звучали слова в тишине гор. Жак наклонялся к Эстер, обнимал ее за плечи. «Что с тобой? Тебе холодно?» Она качала головой, но не могла проглотить ком в горле. «Зачем нужна война? Почему нельзя жить в мире?» Жак отвечал: «Эта война должна стать последней, чтобы никогда больше не было войн. Тогда сбудутся слова книги, и мы сможем жить на этой земле, дарованной нам Богом».
Но горы над городом Хайфой белели от костей. Свет — этот свет не был добрым. Он жег глаза, свирепый, яростный, и страхом были пропитаны ветер, и синее небо, и море. «Я так устала, так устала, — говорила Эстер. — Мне так хочется отдохнуть». Жак смотрел на нее, не понимая. Свет казался мягче на нем, в его волосах и золотистой бороде, в светлых глазах. Она силилась улыбнуться. Смотрела на его руку, такую большую и белую в ее маленьких темных цыганских ладошках. Они лежали рядом на каменистом склоне, вдыхали запах мирта и сосен, слушали тихую музыку ветра.
Когда солнце спускалось к морю, Жак брал Эстер за руку, и они шли под оливами, с террасы на террасу, к домам Нового города. Перед ними лежала долина, клубился легкий дымок. Над крышами летали голуби. В порту стояли на рейде новые корабли, те, что прорвали блокаду англичан. Жак и Эстер входили на улицы города, не разнимая рук. Так они стали женихом и невестой.
14 мая с самого утра люди заполонили площадь Яффы перед Большой мечетью и пляж. Некоторые пришли ненадолго, на несколько часов, с окрестных ферм. Многие, в том числе Эстер, Элизабет и Жак Берже, были с чемоданами, чтобы прямо отсюда отправиться в путь. Молодые девушки и парни стояли шумными стайками. Бедно одетые женщины с маленькими детьми укрылись в сосновой роще. Солнце сияло и палило нещадно. Элизабет и Эстер держались с бедняками на пляже возле Старого города. Люди молча ждали, сами не зная, что произойдет. Сегодня — день, когда все начнется, так говорили в толпе. Сегодня машины увезут людей в Иерусалим.
Теперь на пляж подтягивались и другие семьи. Это были по большей части беженцы из Центральной Европы, все в черных одеждах. Расположившись на дюнах у дороги, глядя на море и не проявляя нетерпения, они ждали. Только детям и молодежи не сиделось на месте. Они носились по пляжу туда-сюда, перекликались. У кого-то были с собой музыкальные инструменты — аккордеон, гитара, губная гармоника. Время от времени слышалось нестройное пение.
Никто не думал о том, что будет дальше, не загадывал наперед. Они словно оказались вне времени и парили над землей. Такой это был день, без начала и без конца. Грузовики приехали в лагерь иммигрантов под Хайфой еще затемно. Эстер и Элизабет спали одетые, собранные чемоданы стояли рядом. Миг — и они уже сидели в грузовике. Жак сел в другой, где были только мужчины, все с оружием, на тот случай, если на них нападут по дороге. Когда грузовики въехали в Тель-Авив, солнце уже сияло вовсю. Потому и не было, казалось, у этого дня начала.
На въезде в город они встретились с другой колонной машин, направлявшейся в обратную сторону, в Хайфу. Все мужчины спрыгнули на дорогу, чтобы посмотреть на эту колонну. Они громко кричали, аплодировали. Жак подошел к машине, где была Эстер. Его глаза блестели. «Это англичане, — сказал он, — они уезжают. Мы свободны!» Английские бронемашины медленно катили по пыльной дороге, а в середине колонны ехал автомобиль самого верховного комиссара Каннингэма. Машины миновали толпу мужчин и женщин и скрылись в облаке пыли — они направлялись туда, где ждал их крейсер «Эралус».
Между тем люди расположились на пляже и принялись за еду, достали хлеб, маслины, фрукты. Какие-то молодые парни развели костер, зажарили двух барашков и раздавали всем мясо. Один из них, совсем мальчик, подошел к Эстер и протянул полную тарелку. Эстер взяла кусок, за ней Элизабет, и Жак тоже. Мальчишке было лет двенадцать-тринадцать. Красивый лицом, смуглый, кудрявый, огромные черные глаза блестели, как агаты. «Как тебя зовут?» — спросила Эстер по-французски. Но он ее не понял. Жак перевел. «Йоханан. Он из Венгрии. Тоже едет в Иерусалим». Мальчик пошел дальше раздавать куски мяса ждавшим на пляже семьям.
Поев, они вымыли руки морской водой с песком. Потом Жак Берже открыл книгу и стал медленно читать, по ходу переводя для Эстер, главу
Было около четырех, когда Эстер и Жак отправились в Старый город, к музею. Они шли с толпой молодежи и детей. Музей окружали вооруженные солдаты, были тут и ополченцы в штатском, с нарукавными повязками. Широкий проспект был полон народу, но стояла тишина. Вновь прибывшие останавливались и ждали, бесшумно, молча. Из подъехавшей машины вышли мужчины и женщины и скрылись за дверьми музея. Поверх голов, привстав на цыпочки, Эстер высмотрела невысокого человека в черном, с лицом старого пастыря и буйной седой шевелюрой. Потом из репродуктора, установленного в саду старого дома, зазвучал голос — глухой, чуть хрипловатый, и все затаили дыхание, чтобы расслышать, что он скажет, — даже те, кто не знал языка. Жак, склонившись к Эстер, переводил: «Израиль — земля, где родился еврейский народ; его религия, его независимость, его культура родились здесь… Для него и для всего человечества здесь была написана эта книга, дабы быть дарованной миру…» Дальше Жак не переводил — не мог говорить. Когда голос, резко оборвавшись, смолк, с минуту стояла тишина, и вдруг зазвучало пение, издали, потом все ближе, ближе, заполнило всю площадь, соседние улицы, разлилось так широко, что его, наверно, слышал весь мир. Эстер не пела, она не знала слов, но у нее перехватило горло, и глаза наполнились слезами. Снова наступила тишина, и раздался усиленный репродуктором, легкий и певучий голос старого раввина Маймона, произносившего благословение. Жак наклонился к Эстер и шепнул: «Израиль существует теперь, Израиль провозглашен». Над музеем взмыл на древке и заплескался в небе флаг с голубой звездой.
Молодые люди с пением разбежались по улицам. Протягивая друг другу руки, становились в хороводы и цепи, Эстер была захвачена всеобщим ликованием, она тоже бежала во весь дух, держа за руку какую-то девушку в матросской тельняшке. После стольких тягот это было упоение, хмельной восторг. И Жак тоже бежал по залитым светом улицам, то нагоняя Эстер, то отставая. Музыка и пение были повсюду.
В кафе у пляжа они присели отдохнуть, выпить кто кофе, кто пива. Девушку в тельняшке звали Мириам, еще одну, присоединившуюся к ним, — Алексия. Парни тоже назвались: Самюэль, Иван, Давид. Они говорили только на идише, по-немецки и немного по-английски. Все пили, курили, смеялись, пытаясь объясниться жестами. Больше ничто не имело значения. Жак обнимал Эстер, гладил ее волосы. Он был немного пьян.
