размаху ухнул ее на пол, в зубах у него была папироса, вроде бы даже 'Беломор'. Ну, ясно: железный русский парень, после литра самогонки, с папиросой в зубах, пожонглировать двухпудовочкой…
— Чего надобно, старче? — нахально осведомился он.
Павел шагнул в комнату, студент преградил ему дорогу.
— Шагай отсюда! Видали мы таких… блюстителей порядка…
Павел осторожно взял его за бока и швырнул на койку. Потом собрал гири. В одну руку взял пудовку с двухпудовкой, в другую — две полуторки, и, помахивая гирляндой чугуна, пошагал прочь. Парни ошеломленно смотрели ему в спину.
Гири он зашвырнул под свою кровать. Улегшись, попытался расслабиться, но было уже поздно… Если бы он принял пару таблеток сильного транквилизатора, возможно и все обошлось, но он перестал принимать лекарства, сразу же, как только вышел из госпиталя.
Как он пережил эту ночь, он не мог понять. Кровать то запрокидывалась назад, то вперед, это означало, что он то и дело терял сознание. В ушах слышался то вой сирен, то предсмертные вопли, то нестерпимый звон. Изредка уши закладывало, да так, что казалось, голова вот-вот лопнет. То он невыносимо мерз, то наоборот, обливался потом с головы до ног. А соседи его безмятежно спали. Да он ни за что не стал бы их будить, даже если бы умирал.
Только утром, обессиленный, он то ли задремал, то ли окончательно потерял сознание. Когда открыл глаза, обнаружил, что комната пуста. Постельное белье с соседних кроватей исчезло, и стояли они в беспорядке, сдвинутые со своих мест, создавая впечатление брошенности и запустения. Павел отметил про себя, что он точно провалялся без сознания несколько часов, иначе бы слышал, как соседи собирались домой на каникулы. Ему вдруг на мгновение стало страшно, что он не сможет подняться и умрет здесь один, без помощи, всеми забытый.
Тут, к его несказанному облегчению, вошла раздраженная, злая донельзя, комендантша.
— Ты чего валяешься?! — сварливо закричала она от двери. — Коли собираешься ехать домой на каникулы, так собирай белье, сдавай… Мне что, из-за вас тут до ночи сидеть?
Павел заворочался на кровати, кое-как сел. От слабости руки и ноги были какими-то инертно- тяжелыми, будто налитыми ртутью. С большим трудом натянув брюки, он поднялся, постоял, держась за спинку кровати, пережидая темноту в глазах. Комендантша не уходила, шарила зачем-то по всем углам комнаты, заглядывала под кровати. Павел собрал мокрое от пота белье, скрутил в тугой узел. Ноги дрожали и подкашивались, пальцы рук, были словно замерзшие, плохо гнулись и не слушались. Он двинулся к двери, но пол вздыбился, и чтобы не упасть, он сделал несколько поспешных шагов, целясь в проем двери, но промахнулся, и с разгона врезался лбом в косяк. Угадал прямо своим рубцом. В голове, будто молнии пыхнули. Ему даже показалось, что череп разлетелся на куски. Несколько секунд он ничего не видел, наконец, в сознание ворвался визгливый голос комендантши:
— Это же надо, так нахлебаться! Студенты… Интеллигенция х… А водку дуете ведрами! Как не стыдно вам только?..
Павел не стал дослушивать, протиснулся в двери и побрел в кастелянную. Пол то и дело уходил из-под ног, а перед глазами плавали какие-то черные облака, и мир лишь в их разрывах проглядывал бесформенными кусками.
Когда он спускался по лестнице, изо всех сил цепляясь за перила, навстречу попалось несколько студентов с его потока.
Кто-то весело заорал:
— Ба, Черная Смерть, ты где так набодался?!
Кто-то из его потока пустил слух, будто он служил в морской пехоте, и успел повоевать в какой-то необъявленной войне. Наверное, потому, что каждый вечер, когда сдавал вступительные экзамены, он приходил на пляж, расположенный неподалеку от Университета и подолгу плавал за буями. А большинство абитуриентов к экзаменам готовились на пляже. Глядя на него, решили, будто он суровый морской волк, или, на худой конец, морской пехотинец. Так ведь и прилипло прозвище. Хоть он на него внимания и не обращал, то есть не отзывался. Вот и теперь он молча протащился мимо парней, но тут в его глазах черные тучи окончательно сомкнулись. Пережидая тьму, он остановился, прислонившись к стене. Сквозь звон в ушах пробился испуганный возглас:
— Ребята, он не пьяный, с ним что-то не так…
Он почувствовал, что кто-то теребит его за руку, услышал сочувственные возгласы:
— Эй, Пашка, ты чего это? Может, скорую вызвать?
— Ничего, ребята, порядок. Просто в глазах потемнело… Может, от переутомления…
— Говорили тебе, зубри поменьше! — и компания протопала мимо.
Павлу как можно скорее требовалось добраться до дому, ему совсем не подходило, попасть в больницу в чужом городе. Проваляешься всеми забытый недели и месяцы, на скудной больничной кормежке, только хуже станет.
Кое-как выкарабкавшись из черного тумана, Павел добрался до кастелянной, сдал постель. Обратно иди было невпример легче, он теперь мог хвататься руками за стены. Торопливо собрав свои вещи, он отправился на вокзал. Ему казалось, что путь этот, сначала до вокзала, потом на электричке до дому, никогда не кончится. Да еще приходилось шарахаться от каждого милиционера, загребут в вытрезвитель, блюстители долбанные, и сдохнешь там, под видом алкаша. А что, бывали прецеденты… Весь мир, казалось, прекратил поступательное движение, и кружился подобно карусели. И время тоже кружилось на месте, и электричка стучала колесами на одном месте… Это кружение не оставило его, и когда он, наконец, выбрался из проклятой электрички. До дому надо было идти по узенькой тропке между сугробами. Несколько раз его заносило в сторону, и он валился в снег. Минуту лежал, прислушиваясь к толчкам крови в висках, потом вставал и брел дальше. Милиции в Урмане можно было не опасаться; главные силы остались на вокзале, а из городского отдела ребята, патрулировали только ту улицу, где находился главный универмаг и горком с исполкомом.
В этот же день мать позвала своего старого приятеля, врача из городской больницы. Это был терапевт, чуть ли не с пятидесятилетним стажем. Он даже осматривать Павла не стал, ведь это он давал ему справку формы двести восемьдесят шесть. Сидя на краю дивана, на котором лежал Павел, он говорил:
— Вы поймите, это неизлечимо. У него есть инвалидность, вот пусть и сидит дома. Единственное, что ему поможет, это покой, покой и покой. Никаких стрессов, никаких нервных и физических нагрузок. Прогулки на свежем воздухе, молочная диета, фруктов и овощей побольше. О какой учебе может идти речь?!
Когда он ушел, мать долго сидела рядом с Павлом, баюкая его как маленького. После долгого, долгого молчания, проговорила тихо:
— Бросай Университет… Жизнь ведь одна…
— Ты права, мама… — задумчиво выговорил он. — Жизнь одна…
В эту ночь, хоть и беспокойно, но он спал. Видимо покой родного дома повлиял.
До Нового года осталось всего ничего, а поскольку он один остался поблизости, то мать его потчевала за четверых. К празднику у нее было припасено огромное количество продуктов, и они с Павлом начали праздновать загодя. Чем она его только не потчевала в первый день каникул! И рыбой красной, и икрой черной, и пельменями из трех сортов мяса, и беляшами, которых можно было съесть целый тазик, до того были вкусны. Хоть он и ел через силу, но наедался до отвала, будто принимал лекарство, не вкусное, но необходимое. Отец праздновать не мешал, он пьянствовал где-то с многочисленными друзьями.
К вечеру ему стало полегче, и он отправился в спортзал. Дядя Гоша уже был там. За то время, пока Павел его не видел, он почти не изменился, был такой же огромный и добродушный, только седины прибавилось. Увидев Павла, вскричал:
— Эк, тебя скрутило!.. Пашка, ты ж в ПВО служил?.. Где это тебя так?..
— Там же, в ПВО… — хмуро проворчал Павел. — Раздолбаи частенько бывают страшнее диверсантов…
— Эт, точно… — со знанием дела согласился дядя Гоша. — А сейчас-то, что с тобой? На тебе же лица нет, краше в гроб кладут…
— Последствия мозговой травмы… Видимо, на экзаменах переутомился…
— Ну-у, это поправимо! Раздевайся, и с блинчиками, с пятерочками, хорошенько проработай все
