брать не хотели, но вскоре поняли, что он, пятнадцатилетний парнишка, по силе чуть ли не превосходит девятнадцатилетних парней. К тому времени у него был уже богатый опыт занятий с гирями и гантелями, и он уже сделал пару кругов возле городского спорткомплекса. Проще говоря, спортзала, пристроившегося с краешку к стадиону. Однако уставал Павел на разгрузке так, что с трудом добирался до постели. Ненужная ему учеба в техникуме, где его преследовал постоянный страх лишиться двадцатирублевой стипендии, которую назначал в конце каждого месяца классный руководитель по итогам прошедшего месяца. Наверное, потому Павел и учился хорошо. Потом армия. Два тусклых и никчемных года, проведенных в заштатной роте ПВО, среди древней радиотехники. Там он впервые чуть не убил человека, от злости, от обиды, и оттого, что ничего этому человеку не сделал, но он почему-то прицепился именно к нему, к Павлу. Издевался и унижал, самоутверждаясь за счет безответного первогодка… Потом целый год операций и бесконечной, изнуряющей боли. И, наконец, Университет. Мечта детства, вернее, с начала восьмого класса он начал подумывать о биофаке Университета, прикинув со всех сторон, какая работа может позволить бродить по лесам. Однако родителям было наплевать на его мечту, не смог он их убедить, что он, троечник, сможет поступить в Университет. Действительно, в школе он учился плохо, видимо потому, что прочитал все три городские библиотеки. В восьмом классе он взялся за учебу, и интеллект быстро восполнил пробелы в знаниях. К тому времени и брат, и старшая сестра уже учились в вузах, и на Павла навалились все четверо, уговаривая, что главное специальность получить, а потом и о высшем образовании можно подумать. Его упорно запихивали в ПТУ. И он сдался. Но когда пошел сдавать документы, назло всем свернул в техникум. К удивлению и отца, и матери, вступительные экзамены сдал на пятерки. Только за изложение получил тройку. Вот так его мечта и отодвинулась на четыре года. В Университете времени хватало только на учебу и тренировки. В аспирантах у Гонтаря, тоже бесконечная работа. Время для тренировок в спортзале теперь приходилось отрывать от сна. Слава богу, что спортзал собственный, никто не спрашивает, кто это там гремит железом в полночь? Он чувствовал, что давно идет по краю, нервы натянуты до предела, того и гляди, грянет нервное истощение, и снова болезнь, немощь. Экспедиция для него — отдых. И вот, темно-синие глаза с чуть заметной раскосинкой… Оказалось, он совсем не разбирается в женщинах, он даже не знает, как и о чем с ними говорить. Те три или четыре раскованные студентки, которые его откровенно соблазнили, когда он еще жил в общаге, ничему его не научили, получили от него то, что хотели, да и оставили в покое, ничему не научив, разве что разным изощренным позам. Одна, правда, упорно набивалась потом в жены, но Павел представил свою жизнь рядом с ней, и ему сразу стало тухло.
Сквозь легкий ропот речного течения Павел уловил тихий разговор. Машинально сделав еще шаг, увидел Гонтаря и Лену. Что-то остро кольнуло в груди. Гонтарь был похож на напыжевшегося петуха, обхаживающего курочку. Павел повернулся, и торопливо зашагал прочь, скорее, чтобы не видеть. Лучше бы и не знать ничего… В палатке, раздеваясь и заползая в спальный мешок, рычал в полголоса:
— Тоже мне, Ромео… Развезло старого пня… — он тогда еще и предположить не мог к а к его развезет при виде Люсеньки.
Наверное, и правда, нервное истощение в сочетании с хор-рошим ударом головой о бревно, сделали его писателем и форменным влюбленным Ромео?
Павел уже засыпал, когда пришел Гонтарь. Повздыхав, повозившись, Гонтарь окликнул его:
— Павел Яковлевич, разбудите меня перед рассветом, хорошо? Вы же лучше будильника…
— Разбужу… — буркнул Павел.
Ему невыносимо хотелось схватить Гонтарая, и вместе со спальным мешком швырнуть в речку. А тот еще и продолжал:
— Идемте тоже смотреть маралов, — и чему-то засмеялся.
Павел вдруг подумал, что проще всего не попасть в унизительное положение, это не требовать от судьбы больше того, что тебе положено по статусу. И тут же успокоился. Просто, надо повысить свой статус, и преспокойно забрать, что тебе причитается… Приказав себе проснуться в три часа, он заставил себя уснуть.
Проснувшись как от толчка в заданное время, осторожно выполз из палатки. Гонтарь спал, сладко почмокивая губами, и совсем не походил на строгого университетского профессора. Павел прислушался к своим ощущениям. От вчерашнего наваждения осталась какая-то пульсирующая боль в груди, как от вскрытого нарыва. Он глубоко вздохнул, стремясь с выдохом выдохнуть и боль эту, но боль не ушла, только затаилась где-то под сердцем, холодя его и заставляя как-то странно замирать время от времени.
Заря размахнулась от хребта до хребта. На замерших в ожидании утреннего ветерка деревьях и травах налетом серебристой пыли оседала роса. Павел потянулся, напряг до звона в ушах все мышцы, расслабился, тихонько прошептал:
— Все хорошо… Все хорошо… Просто отлично, — и побежал, легко, бесшумно, к речке.
Когда, искупавшись, вытираясь на ходу, он возвращался, у палатки увидел Лену. Смеясь, она говорила в полголоса:
— Вставайте, сони, маралов проспите…
Из палатки послышался сонный голос Гонтаря:
— Павел Яковлевич, я же просил разбудить меня на рассвете…
— А я и иду вас будить…
Лена резко обернулась, скользнула по нему взглядом, и на лице ее появился неописуемый ужас. Павел не понял, что именно вызвало в ней ужас; могучие мышцы, или жуткие шрамы, превратившие с одного боку эти мышцы в безобразные узлы, бугры, стяжки. Смутившись оттого, что стоит перед ней в одних плавках, проворно нырнул в палатку.
Через несколько минут они уже торопливо шагали по тропинке. На плече Гонтаря висел девятимиллиметровый охотничий карабин 'Барс' с оптическим прицелом. Павел нес фотоаппарат. Лена легким шагом спешила вперед, и Павел отметил, что ходить по тайге она умеет. Гонтарь, тоже неплохой ходок, еле поспевал за ней. Она вдруг сделала предостерегающий жест и низко пригнулась. Дальше они шли на манер индейской цепочки, согнувшись так, что руки чуть не касались земли, бесконечно медленно отводя ветви, а потом, бесшумно отпуская их за собой, стараясь не произвести ни малейшего шелеста. Наконец Лена опустилась на корточки и замерла. Вытянув назад руку, детским жестом, кистью руки с растопыренными пальцами, поманила их. Они подобрались к Лене и сквозь переплетение ветвей увидели зверей. Несколько маралих с малышами, три или четыре прошлогодних подростка преспокойно паслись на поляне. Неподалеку от кустов стоял огромный красавец бык с роскошными ветвистыми рогами и настороженно прислушивался, наставив подвижные уши прямо на кусты. Вскоре он успокоился и потянулся к траве. Павел, было дело, разок охотился на марала. Но это было ночью, на солонцах, а вот так вблизи не видел ни разу. Павел осторожно просунул сквозь кусты толстенную трубу телеобъектива. На чуть слышный щелчок затвора фотоаппарата бык вскинул красивую голову и громко фыркнул. Маралихи перестали пастись, тоже насторожились. Вдруг по ушам хлестнул резкий выстрел карабина. Марал прыгнул в сторону, взвившись высоко над землей в красивом прыжке, но когда копыта коснулись земли, сухие точеные ноги его подломились, и он рухнул в росистую траву, глубоко вспоров дернину рогами. Стадо сорвалось с места и, ныряя в кустах подлеска, как в морских волнах, исчезло в лесу.
— Превосходный экземпляр! — воскликнул Гонтарь, выбираясь на поляну и расстегивая на ходу сумку с препаровальными инструментами. — Скорее, Павел Яковлевич, надо обмерить и взять пробы.
Положив карабин на землю, он торопливо раскладывал инструменты. Павел смотрел на оленя. В синем оленьем глазу медленно тускнело опрокинутое небо, тускнела золотая заря, тускнели горы… Павел подумал, что для того и нужны заповедники, чтобы не перевелись этакие красавцы. Но зачем их еще и по заповедникам стрелять?..
Лена не смотрела на оленя, она смотрела на Гонтаря, и глаза ее так же тускнели, как глаза убитого оленя. Она подцепила носком кеда карабин за ствол, брезгливо отбросила его, как отбрасывают с дороги дохлую змею, и, все ускоряя шаг, пошла прочь.
— Павел Яковлевич! Да что же вы?! Быстрее… — Гонтарь старался перевернуть оленя.
Павел принялся помогать Гонтарю, хотя ему этого совсем не хотелось, наверное, брала свое многолетняя привычка подчиняться.
Солнце стояло высоко, когда они закончили. Над кучами внутренностей гудели рои жирных зеленых мух. Гонтарь обтер о траву руки, сказал:
— Ну что, Павел Яковлевич? Нельзя дать пропасть мясу. Идите-ка в лагерь и пришлите студентов, а я
