Так вот, в последние полгода он почему-то был одержим мыслью, что Дашка непременно должна выйти за него замуж. А ее богатенький папик – он говорил об этом в открытую – после этого должен был непременно начать всеми своими немаленькими силами поддерживать его огромный талант.
И вечно-хреновое, надо сказать, материальное и финансовое положение.
Причем чувак был настолько уверен в собственной неотразимости…
Меня он воспринимал исключительно как досадную помеху, и даже один раз попытался «поговорить по-мужски», спустив вашего покорного слугу с крутой Дашкиной лестницы.
А что бы и не поговорить?
Я выглядел и моложе его лет на десять, и примерно настолько же субтильнее.
Вид спорта такой, где слишком серьезная мышечная масса – ну совсем ни к чему.
Нужна только бешеная, почти нечеловеческая реакция, врожденное чувство «центра тяжести» и длительные, изматывающие до ломающей боли в мышцах, тренировки «на выносливость»…
Не верите?!
Геныч, вон, – тоже не поверил.
И рискнул…
…Однако довольно быстро, хоть и экспериментальным путем, выяснив разницу между тренированным организмом мастера спорта СССР и собственным рахитичным телосложением, – на некоторое время заткнулся.
Но – только на некоторое время.
Я уже не раз предлагал Дашке тупо сначала спустить его с лестницы, а потом еще и провести небольшую разъяснительную работу: по поводу адресов квартир хорошеньких обеспеченных девушек и анамнеза болезней, связанных с внезапной амнезией или еще какой иной формой скоропостижно постигшего пациента склероза.
Но Хиппуха его почему-то, чисто по-бабьи, жалела.
И донести просвещение в массы мне, вплоть до того дурацкого вечера, так ни разу и не позволила.
А тут – сама подошла.
Ко мне, в смысле.
Испуганная, причем до такой степени, что даже ее природная жизнерадостная аристократическая молочная белокожесть казалась со стороны мертвенной бледностью.
– Дим, – говорит, – присмотри за Геной, пожалуйста. Он, кажется, таблеток пережрал: только что прямо при мне пять колес вином запил, а сколько еще до этого…
– До этого, – хмыкают у меня за спиной, – ваш Гена ширялся в ванной. Пару кубов, как минимум. И что- то мне подсказывает, что не «коричневым».
Я оборачиваюсь и вижу симпатичного, полностью затянутого в кожу парня азиатской наружности.
Гибкий, хищный.
Лохматый, как большинство здесь собравшихся.
Но все равно – какой-то чужой.
Посторонний, что ли.
Хотя и по-русски говорит – как мы с вами.
А может – даже и лучше.
Узбек?
Таджик?!
Или вообще какой-нибудь киргиз?!
Да хрен его знает…
Дашкины гости всегда отличались разнообразием.
В том числе, простите, – и географическим…
…Ладно.
Сейчас не до этого.
– Винт, – бледнеет Хиппуха.
Хотя больше побледнеть уже, кажется, не в состоянии.
Винт, думаю, – это плохо.
Это – очень плохо.
Винт – это уже конкретная беда.
Особенно если в сочетании с феназепамом и прочей растормаживающей сознание гадостью, которой Геныч и в обычном-то состоянии не раз злоупотреблял.
А уж сейчас…
…И все-таки, жую губу, – какая же Дашка красивая.
Особенно сейчас, когда ее накрывают сильные эмоции.
Несмотря на мертвенную бледность.
Жаль – не моя.
А может?!
…Додумать по независящим от меня причинам, к сожалению, не получается.
– А-а-а, – взгляд у Геныча еще безумнее, чем минут пятнадцать назад, когда я видел его в последний раз.
Хотя, кажется, – безумнее уже и не бывает.
Бывает, как выясняется.
Еще как.
– А-а-а, – снова тянет Геныч. – Вот вы где. Вот вы где. Вот вы где. Голубки. Вот вы где. Голуби, блядь, сраные. Голуби. Голуби. Голуби. Голубки. Голубь, блядь, и голубка. И еще один голубок. Чурка сраная. Все вы чурки. Вот вы у меня где.
И все это – на одной монотонной ноте.
Я мгновенно вспотел.
Понятно уже было, что добром все это хозяйство – уже совершенно точно не закончится.
Но попытаться – все равно стоило.
– Ты что, – делаю вид, что удивляюсь, – Ген? Заболел, что ли? Это же я, Джипсон. И Дашка. Ты что, совсем, что ли?
Удивительно, но он – кажется! – начинает успокаиваться, и безумие тихим ручейком постепенно вытекает из пустеющих темных глазниц.
Но тут – сдают нервы у Дашки.
– Пшел вон, – шипит Хиппуха. – Пшел вон отсюда, подонок мажористый! Пшел вон отсюда, мразь!
…Я всегда гордился своей реакцией.
Но тут – не успел.
Хорошо, что успел тот парень-азиат.
Матовый тусклый блеск зажатого рукой в красной бархатной куртке лезвия – и короткий удар другой руки, тесно обтянутой мягкой черной кожей.
Нож первым же ударом ему выбить, естественно, не удалось, но он дал мне секундную передышку, чтобы успеть собраться.
Я прыгнул.
Принимать нож на руку в те патриархальные, доармейские времена, меня еще никто не учил, – поэтому можно сказать – повезло.
Только кожу на левом предплечье чуть-чуть покарябал.
Совсем чуть-чуть.
Даже крови почти что не было.
Так, капельки выступили вдоль пореза.
И – все.
Вот, кстати, странно, – почти четверть века с того момента прошло, и жизнь меня била после этого: и не раз, и куда серьезнее, – а узкая белая полоска на загорелой коже левого предплечья – до сих пор сохранилась.
Вот и сейчас – сижу, рассматриваю.
