ты, что, считаешь себя безгрешным? А я им: ну а если не считаю — то от чего? А они: от гордыни от самости, иначе для тебя будут закрыты высшие состояния, которых может достичь только чистый дух. Ну а я и спрашиваю: как мне его себе представить, этот чистый дух? А то, говорю, везде в эзотерической литературе мне встречается что-то о чистом, освобождённом духе, но всё так неясно, что я не возьму в толк, о чём речь. И уж тут-то, думал, наконец смогу точно это узнать… И что оказалось: биополе не есть дух, эмоции не есть дух, интеллект не есть дух, воля не есть дух, и даже самосознание человека, его Я, тоже не есть дух — тем более, что это как раз и есть самость! Ну так в конце концов, спросил я их тогда — что же есть дух и в чём разница между личностью и самостью? А они отвечают: такой вопрос как раз и есть проявление самости, человек без самости его бы так не поставил. Так что же, спрашиваю я их тогда — высших состояний способен достичь только тот, у кого нет ощущения себя как личности, и в этом смысле он — чистый дух? Но какой мне смысл стремиться к тому, что уже по определению несовместимо со мной как личностью? А то, если я стремлюсь к чему-то, хочу чего-то достичь — то именно я как личность, а что может быть нужно отсутствию личности, отсутствию самосознания? И кто или что вообще достигает этих высших состояний, если их в принципе не способен достичь никто? То есть вернее, как раз «никто» мог бы, но проблема в том, что не может никакой «кто»? Ну, и вот дальше — опять ничего не помню… И только могу сказать, что мне в этом разговоре каждый следующий вопрос давался труднее — как будто был в них какой-то риск или что-то постыдное…
«Точно… Как и мне в „контакте“, и Мерционову на уроке с военруком, Тубанову в зале с трибуналом. Как бы и стыдно уточнять то, что должен знать сам, и тем более — что-то требовать, отстаивать…»
— … А потом снова очнулся я уже, помню, под стук вагонных колёс, — продолжал Ареев. — Смотрю — лежу в купе вагона на нижней полке, по переборке ползёт пятно света от фонаря за окном… И как-то не сразу даже спохватился: почему это я в поезде? А как же университет? И эта не то больница, не то монастырь? А потом вдруг смотрю — в купе я не один. На полке напротив сидит ещё кто-то, только его плохо видно в темноте. И что странно — кажется, будто откуда-то знакомый, но не могу сообразить, кто это такой. И вдруг он, этот человек, начинает рассказывать мне какую-то совсем уж невероятную историю — как будто я попал в какой-то заколдованный вагон, который сам собой подцепляется к разным поездам, принимает на борт некоторых людей оттуда, и развозит их по разным точкам пространства-времени и даже иным реальностям — смотря по тяжести их грехов и степени искренности раскаяния в них…
И вновь что-то смутно знакомое всколыхнулись в памяти Кламонтова при этих словах Ареева. Ведь и что-то подобное он тоже знал. Но откуда?..
— … Причём он буквально так и сказал: кого — в мезозой, кого — в 18-й век, кого — в альтернативную историю, где было то, чего не было здесь. И даже приводил примеры альтернативных историй, где ему пришлось кого-то высаживать: ядерную бомбардировку Корейского халифата, казнь башкирского халифа, по которому не знаю в каком смысле кто-то проехался на какой-то каменной лошади, восстание декабристов — но не то, которое мы знаем, а другое — в каком-то Нумидийском Конотопе… И вот я так понял, где кому-то из пассажиров предназначено выходить — его самого каким-то образом выносит из вагона наружу, а вот кто попытается выйти не на своей станции… Ну, тут я не совсем понял — то ли какая- то сила не выпускает его из вагона, то ли, как только поезд тронется, он снова оказывается внутри. Но дело в том, что вагону нужен проводник — и им становится пассажир с особенно трудной или отягощённой грехами судьбой, на дальнейшее определение которой бывают нужны месяцы, если не годы. Обычные пассажиры, проехав в этом вагоне какие-то часы или сутки, потом где-то выходят — а он всё ездит, наблюдает разное реальности за окном, слушает рассказы пассажиров об их судьбах, размышляет над своей — и ждёт, как она решится. И вот он, сказал мне тот человек, и есть такой проводник. Будто бы он ещё в годы ранней перестройки нашёл в этом вагоне убежище от преследований за веру и с тех пор так в нём и ездил… Да, и ещё он сказал, там есть так называемый материализатор — и даже дал мне попробовать его на ощупь. Это было такое колёсико под столиком в купе — которое, как он мне сказал, если вращать его по часовой стрелкё, материализует продукты питания для пассажиров вагона — снаружи-то ничего внести нельзя, вагон принимает только самих пассажиров и ничего больше — а если против часовой стрелки, то — одежду, соответствующую той реальности, где кому-то предназначена выходить. Правда, тут я тоже не понял — он же сам сказал, их как-то неожиданно, внезапно выносит… Или они там сразу появляются только сами, лично, безо всяких вещей и даже без одежды, потому и приходится материализовать новую, как только они там окажутся… Ну, а весь этот разговор, как он вдруг сказал — к тому, что он будто бы получил знак с разрешением на следующей станции наконец выйти из вагона — но тогда первому же, кто войдет в вагон после получения им этого знака, придётся стать новым проводником. А первый — как раз я, вот он этот вагон мне и передаёт… И тут поезд остановился, он поспешно попрощался со мной — и ушёл куда-то в дождь или туман на крохотной станции с единственным фонарём на платформе, над которой в воздухе кружило какое-то существо, похожее на птеродактиля…
«Нет, но… как же ты попал сюда обратно?» — Кламонтов перевёл взгляд с Ареева на экране к Арееву в комнате — и понял, что в какой-то момент поверил. Ведь именно это — в отличие от остального — было как-то так знакомо, узнаваемо, правдоподобно…
— … А я, — продолжал Ареев на экране, — остался лежать на полке и думать: неужели всё это — правда? И я действительно застрял там на месяцы или годы в качестве проводника — с тем, чтобы, возможно, потом оказаться в какой-то иной реальности, откуда я даже никогда не смогу сообщить домой, где я и что со мной случилось? И даже пока я ещё здесь — так и то даже бумагу, карандаш, почтовый конверт не смогу материализовать тем колёсиком под столом — потому что можно только продукты и одежду? И неужели я действительно где-то когда-то совершил такой ужасный грех, что теперь должен вот так за него расплачиваться? А даже если и правда — при чём тут мои родители, за что это им? И сколько же тогда человек вообще должны расплачиваться за какой бы то ни было грех или ошибку одного? И в чём это мне надо разобраться, в чём покаяться? А спросить мне уже некого — в вагоне я остался один. И вот я лежу там на полке и пытаюсь вспомнить — что же это могло быть в моей жизни, какой такой грех?..
«Нет, но внушать такое? — будто пелена гнева и ужаса на миг застлала сознание Кламонтова. — Будучи всё-таки тоже человеком — который сам не всегда прав? Или это — не то, что я думаю? Именно в данном случае — не то?»
— … Но кажется, ничего такого я не вспомнил. Просто опять отключился от какого-то мысленного перенапряжения… А потом, когда снова очнулся, смотрю — вагон стоит на какой-то станции, за окном — всё ещё ночь, далёкие огни где-то в поле или, может быть, в горах — это я так подумал, потому что они там были как-то на разной высоте… И опять вспоминаю, где я, кто я теперь — и всё равно не могу то конца поверить в это… Да ещё вдобавок не могу понять, как я всё же попал в крыши университета в ту больницу, а оттуда в этот вагон, и даже не могу вспомнить, как я собирался дома на ту экскурсию и что было перед тем. И вдруг чувствую — в вагоне я уже не один. Ну, думаю, неужели действительно придётся принимать пассажиров в качестве проводника? Выхожу в коридор, а там — двое, причём сами — в железнодорожной форме. Удивляются, кто я такой, откуда взялся, говорят, что они сами — проводники… А я им как-то сразу ответил: ну так мне же только что передали этот вагон как его новому проводнику! Они ещё больше удивляются: кто мог тебе его передать? А я отвечаю: предыдущий проводник… Ах да, я забыл сказать, что тот проводник показывал мне список всех предыдущих проводников этого вагона, — вспомнил Ареев на экране. — Он там висел в какой-то рамке на стене, где обычно бывает расписание движения поезда, и светился зелёным светом — а начинался, кажется, чуть ли не с 1873 года… Ну так вот, сказал я тем двоим, вы сначала пойдите посмотрите список, чтобы понять, что это за вагон. И они пошли смотреть — а там просто расписание и оказалось. Хотя я точно помню, что видел там раньше этот список… И вот один из них говорит мне: таких списков в вагонах вообще не бывает. А другой — причём таким голосом, как наверно, принято говорить с сумасшедшими — спрашивает: ну хорошо, а кто был в этом списке? А я, как нарочно, ни одной фамилии не помню! Не до того же мне было, чтобы его подробно рассматривать… И тогда они спрашивают: а ты-то хоть сам понимаешь, что находишься в вагоне формирующегося состава, который сейчас должен отправляться в Донецк? И тут только я и сообразил сказать им прямо: а вы понимаете, что этот вагон — совсем не то, что вы о нём думаете? И я, говорю, сам тоже не сразу поверил — но вот что я о нём узнал… И начинаю пересказывать им всё это, как сам запомнил. Чувствую — и они уже не так уверены насчёт донецкого поезда и себя как проводников. А тем временем, смотрю, вагон уже стали возить взад- вперёд мимо станционных построек — причём я вроде бы даже стал узнавать сооружения товарной станции нашего города, так что у меня возникла надежда: а вдруг всё не так, и это я — просто в нашей обычной
