как-то сразу затихли все звуки леса — лишь слабый ветерок едва шевелил листву кустарника…
— А наше собственное мнение — ничего не значит и не стоит? — продолжала Фиар. — И если не признаём идеалом, например, полное обобществление личного имущества — то есть получается, и компьютеров, видеозаписей семейной хроники, тетрадей с записями лично для себя — так тоже смертный грех, за который нас надо покарать? Правда, там везде речь — только о мотыгах, лопатах, ездовых и вьючных животных — чего, кстати, наша культура и не знала, издревле был механический транспорт… А мясных животных — что, просто выпустить в дикую природу, на съедение хищникам? Они же специально, тоже издревле, выведены не для того, чтобы на равных конкурировать в дикой природе! Или опять же образование?: почему как идеал — почти рабская зависимость от учителя, зубрёжка колоссальных объёмов информации наизусть без осмысления, и членство в тайной иерархии со страхом разглашения чего-то? И кто это везде и всюду 'лучше нас знает' такое — угрожая за ослушание гибелью всего нашего мира? А тут — уже точно не сказки и не легенды. Имеем дело с кем-то конкретным…
— Верно замечено, — согласился Итагаро. — Везде как идеал — предлагается что-то частное, сомнительное, малоприемлемое, а цена ошибки — судьба мира? И вот — что-то происходит в реальности… После того, как кто-то тысячелетиями играл в умах людей судьбой Мироздания, имеющего космическую протяжённость — именно на таких вопросах! Будто и тут кто-то бьётся у кого-то на крючке, обосновывая как идеал… хотя — почему именно это? Разве нельзя иметь компьютер, видеокамеру, наконец, дом — и быть высоконравственным разумным? Так почему вместо этого — рекомендуется жить примитивной общиной, ведущей первобытное хозяйство?..
'Но… что с нами? — внезапно подумал Джантар. — Почему вдруг говорим об этом?'
— И с образованием — тоже, — продолжал Итагаро. — Почему и наша старая жреческая школа со свободным доступом учеников к литературе, и современный институт — что-то нравственно низшее, а их мистериальные посвящения на каждой новой ступени и строжайшая иерархия — идеал? Хотя тут же — и ученик представлен как ничего не знающий, не имеющий, униженно молящий о милости? И отношения с кем-то высшим — описаны как примитивное попрошайничество и вымогательство? Он должен идти на поклон к тому, кто его не любит, не уважает, презирает всё, что имеет для него смысл — и вообще может в любой момент, просто под настроение, разрушить что угодно в неограниченных масштабах! Не помочь по доброй воле, не открыть какие-то истины — а покарать, отомстить непонятно за что, ударить в слабое место, заставить ощутить свою ничтожность… И… где-то там тысячелетиями не знали, что тут людей заставляют верить в такое?
— Подожди, — остановил его Герм. — Я, кажется, что-то чувствую… Но не могу понять — что…
— И я… — насторожилась Фиар. — И почему-то вспоминается — как мне пришлось гипнотизировать учителей, чтобы не попасть в интернат. И драка в школе — после которой впервые проявились мои способности…. Действительно страшная, как на настоящей войне. Несколько учениц 12-й группы под влиянием наркотика вообразили себя не помню кем… А я — рядом, в крохотной нише в стене, где и не спрятаться. Чудом не заметили…
— А я вдруг вспомнил: у нас в школе — имею в виду, ещё в Тарнале — одному мальчику в перерыве между занятиями… пригвоздили ножом ладонь к крышке парты, — с дрожью в голосе признался Герм. — Ни с того ни с сего. Так что и ношением оружия в школу — не всё просто. Одни и так носят, а другим 'не положено'… И потом, как ни в чём не бывало — заставили продолжать обычные занятия. И я, уже не помню где и почему, употребил в письменном задании слово 'параллакс' — а учитель, представляете, не зная астрономических терминов, подумал — нецензурное слово, побежал к директору со скандалом…
— У меня была такая же история со словом 'гемолимфа', — вспомнил Лартаяу. — Тоже — пришлось перед всей труппой чуть ли не каяться, что — не ругательство, а название внутренней среды организма членистых. И пришёл домой в таком состоянии — что зачем-то выбросил из окна подушку… А мы жили ещё не в своём доме на окраине Амариоли — в центре города, на шестом этаже. Подушка чудом не порвалась — а то остатки было бы не собрать…
— И мне что-то хочется вспомнить… случаи, когда я был несправедлив, кого-то обидел, — сказал Талир. — И ничего такого не вспоминается — а вот хочется…
— И мне… — удивлённо призналась Фиар. — Вдруг я бывала неправа с этим своим гипнозом…
— Зато мне есть что вспомнить, — неожиданно резко заговорил Итагаро. — Все эти взрывы, пожары, обломки стен, смятые машины, кровь, развороченные тела… Потому что — должен был жить с этим подонком из военной прокуратуры там, где он… Просто сходство имени подвело… Настоящий отец скрывался в Шемтурси от ложных обвинений, вот и нашли замену с тем же именем — не знаю, зачем надо было, кто так решил… А в армии постоянно — несчастные случаи, кто-то по-дурацки гибнет. Себя ничуть не жалеют, сами как люди — слабые, то и дело срываются… И мало, что я с ранних лет видел эти ужасы и расследования — из-за постоянных скандалов хотелось бежать из дома. Не знаю, куда — просто бежать. Даже от матери… Поймите правильно — иногда уже не выдерживал. Совсем один уходил из дома куда-то в лес или тундру, разводил костёр из сухой травы, сидел и думал: долго ли продержусь там один, если что… Особенно — после случая, когда однажды среди ночи зажёг трубчатый светильник… Знаете, есть в армии такие химические источники света: как в той нашей взрывчатке — две камеры с перегородкой, заполнены разными составами. И когда трубку сгибаешь — перегородка переламывается, смешиваются — и за счёт реакции между ними трубка какое-то время даёт свет. И вот я только зажёг светильник, сел читать книгу по полупроводниковой технике — в своей комнате, никому не мешая — а он вдруг взбесился, ворвался и потребовал, чтобы я ложился спать. А реакцию, если началась, уже не остановишь — и свет от трубки так и пропадёт зря? А ему что — надо сорвать на мне настроение, показать власть надо мной… А я, думаете, знал, что эти трубки дома имелись вообще незаконно — ведь просто так, в быту, их использовать не разрешается? Вот и сказал так громко — что он уже перепугался, как бы не услышали соседи. Правда, и книгу сразу отобрал — так что больше я её не видел, а в тот раз дочитывал под одеялом что-то другое — и то в каком настроении… А — эти пьяные забавы с детьми, и не так уж редко — с чужими? Я же говорю — всё вымещают на детях. И потом в этих гарнизонных школах кто-то стоит весь урок, не может сесть — после побоев, или всадили из воздушного ружья заряд соли в мышцы бёдер, кто-то раздевается перед спортивным занятием — и тоже в полосах от розги или в волдырях, если заставили пройти через ядовитую траву… Да, кстати, Лартаяу — помнишь газетную вырезку, которую читали те наркоманы? Taк явно и есть — из армейского семейного быта! Я все годы не хотел рассказывать. Просто слов не находил — о таком… Он же и сам как-то, пока я спал — намазал мне ноги клейким составом, чтобы не ходил 'где попало', мог — только по асфальту! А то приклеится ветка или камешек — и как вообще ходить? Представляете его логику? А этот клей тоже — что-то особое, военного назначения. Держится долго — и всё такой же клейкий, и оставляет следы, и от асфальта — ногу отдирать с трудом, и на работу к матери не пойдёшь — там пол гладкий, из пластика, от шагов — оглушительный треск. И обувь не наденешь — прихватит намертво. И — сколько я так ходил… Боялся даже: пойдёт какая-то реакция клея с кожей — и что тогда? Кто знает эти армейские тайны — что заготовили против врагов, каково оно действия… А. сейчас кажется — был бы тогда старше, взял бы что-то потяжелее и покрепче — и ответил ему на всё… И зачем им в этих гарнизонах жёны и дети? Пусть бы жили отдельно от всех, перегрызая один другому глотки… — Итагаро умолк, переводя дыхание. — А сейчас, знаете — даже представил, как какая-то боевая техника так и производит их на свет без участия женщин: взрослыми и в форме… Да… так ли уж несправедливо получилось с ними сейчас? Когда это зверьё в человеческом облике валяется повсюду в своей форме со штанами, полными… того, чего стоят…
— И я вспоминаю — как остался один, без прадеда, — признался Ратона. — Поехали вдвоём в пустыню, проверить мои способности на водоносных горизонтах, а как возвращались, в соседнем купе — ограбление. Ему стало плохо, меня тоже сняли с поезда — как был, с той электризующейся постелью — повели через вокзал по грязному мокрому полу, как задержанного беспризорника… И там, на вокзале чужого города, в изоляторе медпункта — хорошо хоть, в детприёмник не решились сдать из-за аллергии — ждал, что приедет бабушка. А сообщили почему-то — третьей жене отца, она приехала и повезла меня в Арахаге… 37-й год, правда, встречал там с надеждой — думал, всё равно уже разводятся, приют расформируют, я наконец поеду к бабушке… А сперва повезли — в тот второй приют, в Милирао — и помните, что там было…
— Нет, мальчики, подождите… — встревожилась Фиар. — Почему мы стали говорить о таком? Почему вспоминаем это?
— И то верно… — словно очнувшись, понял Талир. — Будто кто-то роется в памяти — и что-то тянет
