результате многих других возможных катаклизмов космического или планетарного масштаба, в результате которых цивилизация бы погибла. Правда, разум позволяет нам это неравенство постичь, и таким образом соответственно сосредоточить усилия цивилизации – но какими мерками можно измерить ценность диагностического таланта, особенно когда это, может быть, талант тростника Паскаля? И это тем более что оптимализация функциональности, эволюционно лидирующей, всегда соотносима с состоянием равновесия системы в целом, достигнутого в биоценозе. Так много прежде говорили о «клыках и когтях» эволюции, что забыли о совершенно ином ее аспекте, о том, который саму форму – слишком результативно действующую хищническим образом, уничтожившую все потенциальные жертвы – приводит к гибели. Это хорошо видно на примере эволюции паразитов: молодых с точки зрения эволюции паразитов можно узнать по тому, что они «слишком результативны» и кормильцев своих убивают, чем впоследствии создают угрозу себе. Поэтому эволюционно «старые» паразиты стремятся к неубийственному балансу со своими кормильцами. Но это «стремление» попросту является результатом эволюционного исчезновения форм, слишком исключительных в своих автоконсервационных усилиях, слишком уж ограниченными именно этими стараниями – в их случае имеющими преходящее значение. Форма, побеждающая всех в конкуренции, тем самым нарушает экологический баланс, и вместо того, чтобы превратиться в совершенный гомеостат, она становится гомеостатом самоуничтожающимся. Поэтому, как известно, «эволюционно искушенные» паразиты обнаруживают такой степени «сдержанность», что когда их одновременно окажется множество внутри одного кормильца, они его отчасти «щадят». Но то, что можно наблюдать в результате длительных временных серий как неизбежный результат процесса, в чисто физическом понимании (и что есть равновесие, которое одновременно является критерием сингулярных гомеостатических функций видовых форм и динамическим состоянием, способным к дальнейшим усложняющим поискам только при условии сохранения общесистемной устойчивости) представляет собой одну большую регулирующую автоматику, которую так называемые разумные действия скорее нарушают и уничтожают, чем в состоянии поддержать. Потому что, хотя спасение биосферы и в интересах человека, понимаемых инструментально, акция эта не слишком хорошо ему удается – по многим фронтам. Это значит, что от момента появления разума как инструмента гомеостаза до его обезвреживания в смысле ликвидации угрозы самому себе путь цивилизации еще очень долог. Конечно, разум может стать окончательно независимым от процессов биосферы, и, отданная на его милость, она могла бы просуществовать, только если ему этого захочется по каким-либо гуманным, а не инструментальным соображениям. Но, говоря об этом, мы имеем в виду какое-то непомерно отдаленное будущее, предполагаемое состояние которого ведь не может быть мерой вещей, происходящих сейчас.
Условие, иногда
Ригоризм нашей оценки разума может выглядеть как попытка отрицания ценностей, сосредоточенных в «психозоической кульминации». Однако он строго следует из принятых принципов – «обратимой» и экспериментальной аксиометрии. С точки зрения этой аксиометрии жизнь есть самосохраняемая системная реакция, неуничтожимая настолько, насколько это физически возможно. Эта неуничтожимость равна гомеостатическому минимуму, ограниченному окружающей средой до амплитуды условий биосферы. Возможная прочность отдельных гомеостатов, как их индивидуальная долговечность, стремящаяся как бы к – практически недостижимой – границе бессмертия, в оценке свой ничем не отличима от варианта, когда устойчивость процесса осуществляется благодаря частому его обновлению (рассматриваемому в качестве «метода однодневки»). Таким же образом экспансивный характер жизни, исходящей из среды во все стороны, можно оценивать только по возрастающей сопротивляемости помехам, в то время как сама эта экспансивность никакой ценностью не является, поскольку есть подобие увеличения тестов на сопротивляемость. То есть так же, как и в технологии об инструментальной ценности объекта нас уведомляет результат испытания на прочность, а само это испытание в его техническом воплощении подчиняется аксиометрии, определяемой теорией измерений. Таким образом, совокупность манипуляций, из которых состоит тест, оценивается с точки зрения проявленной результативности обнаружения таких свойств исследуемого (по мере возрастания), какие нам нужны. Итак, в технологии тест соотнесен с целью, ради которой проводится тестирование, в биологии же «все на тестах заканчивается»: потому что это положение вещей обусловлено автоконсервационным принципом гомеостаза. Если бы продукты эволюции обнаруживали прогрессирующий рост функциональности в качестве автоконсервации в условиях постоянно возрастающего уровня шумов, то увеличение сложности объяснялось бы чисто инструментально: поскольку возникала бы пропорция между разнообразием гомеостаза и разнообразием окружающей среды, и это все для того же самого, в принципе, гомеостатического минимума. Но подобная пропорциональность только сосуществует с другими показателями биоэволюционной характеристики, и эта характеристика к ней несводима.
Культура является отдельной и исключительной формой адаптации, во-первых, потому что ее создает другой, ненаследственный канал управления гомеостазом (канал, позволяющий осуществить внехромосомное кумулятивное обучение), а во-вторых, потому, что – в противоположность биоэволюционному изменению – изменение в культуре принципиально обратимо. Это видно по тому, что уничтожение культуры, какими бы факторами оно ни было вызвано, не вредит биологии человека, но как бы возвращает его к исходной точке социогенеза (разумеется – только в определенных рамках, поскольку тотальная дословно гибель культуры исторически была явлением редким, и лишь определенные разумные действия могут – уничтожая ее при этом – включаться в лишенную культурных покровов, чисто биологическую, то есть обусловленную одноканально, только наследственностью, эволюционную характеристику человека). Хотя здесь это не совсем к месту, но следует добавить, что человеческие усилия были направлены на то, чтобы сделать культуру – вот именно, что необратимым феноменом, в упомянутом понимании, и по-прежнему недостижимость этой цели, по мере ее осознания, признается особой слабостью культуры. Но это явление нельзя оценивать по типично эволюционным критериям. Закономерности развития культуры не являются биоэволюционными закономерностями, поэтому от эволюции ничего нельзя добиться относительно культурных обязанностей, как и наоборот: невозможно примерять на эволюцию культурные критерии. Из этого следует, что точка, где процесс эволюции выходит за пределы свойственной ему моноселекционной (поскольку только биологической) стохастики, или «антропогенетический
