энергетическими корректировками. В этом смысле к состояниям, к каким естественным путем эволюция никогда прийти не сможет, генная инженерия прийти бы смогла. И этот факт оказался бы беспредметным (как бессмысленный) только в том случае, если бы оказалось, что вне той сферы конструкций, к которым ведет природный биогенетический путь, нет уже вообще никаких основательных решений задач гомеостаза, то есть что то и только то, что «креативные регуляторы» генотипов в состоянии соорудить, соматические регуляторы фенотипов смогут стабилизировать.
Возможный с этими ограничениями комбинаторный набор генотипов (искусственных генотипов, потому что мы говорим о созданиях «инженера-генетика»), производимый на основании данного алфавита ДНК, а также свойственного ему «синтаксиса», несмотря на эти ограничения, обладает значительно большей мощностью, чем все множество электронов Космоса. И даже подмножества этого множества, заполненные только теми результатами перетасовок, которые представляют собой функциональные гомеостаты (с оговоркой, что это организмы, способные к выживанию только в земной среде), не намного меньшей мощности. Однако преобладающее большинство элементов подмножеств – это варианты реальных организмов, они банальны (скажем, вроде коня с копытами).
Кирпичиками любой такой конструкции являются клетки. Что касается их свойств, то здесь тоже революций не ожидается, потому что, вопреки видимости, недифференцированные клетки от предельно дифференцированных различаются не слишком существенно – речь идет, самое большее, о таком параметрическом пространстве, которое отделяет сокращаемость амебы от сокращаемости отдельного мышечного волокна – или проводимость импульсов, свойственную амебе, от такой же проводимости – нейрона. Понятно, что такие различия жизненно важны для организмов, но все они помещаются в промежутке одного порядка величины. Импульс тогда передается то со скоростью нескольких десятков сантиметров, то больше десяти метров в секунду. Поэтому почти весь огромный запас различий, которые возникают между организмами разных эволюционных уровней, является производной скорее структурно- целостных решений, чем «выдавливания» из кирпичиков материала таких новых функций, каких в нем сначала не было. Потому что физические параметры строительного материала даны при сильном и тем самым непреодолимом принуждении – сразу.
Таким образом, сенсационность гомеостатических изобретений является функцией мощности множества целостных конфигураций как построек, возникших в результате перетасовывания генного словаря. И тогда эта сенсационность – в протяженности ее разнородности – оказывается под вопросом. Ведь невозможно на основании генного алфавита произвести иную, чем данная, энергетику, иное, чем испытанное, устройство для передвижения (что, впрочем, тесно связано с энергетическим принуждением), кроме крайних условий, определенных скелетно-мускульным типом движений (причем скелет может быть внутренний, рычажно- осевой, или внешний, кожуховый, и ничего другого тут «выдумать» невозможно), иной – с точки зрения информационной проводимости – структуры центров управления.
Когда задана под сильным принуждением клеточная микроструктура и под более слабым – макроструктура, каких еще синтетически реализованных сенсаций мы могли бы ожидать? Не значит ли это, что эволюция все стоящие попытки уже реализовала? В этом можно сомневаться – согласно следующему рассуждению: эволюция «забывает» – вымершими формами – различные конструктивные решения, и их можно в качестве как бы генной инструкции «подсказывать». Затем, представляется возможной определенная реорганизация организмов – достаточно радикальная. Так, например, переход от гемодинамики на иной способ доставки кислорода тканям не представляется возможным, может быть, только благодаря совершенно непредсказуемым открытиям, которые позволят доставлять тканям вместо кислорода – сами электроны в каких-нибудь «упаковках». Но приходится сомневаться в том, что даже тогда можно было бы вообще отказаться от циркуляционного решения (то есть выталкивания определенной жидкости с помощью сети сосудов в глубь всего организма). Ну может, по крайней мере усовершенствовать систему, приводящую в движение кровь. У всех животных ее приводит в движение вид механического насоса, примитивного конструктивно (следует оговориться: примитивен сам принцип насоса, а не его реализация; в эволюционном смысле подобная реализация приближается к границе возможностей, но сама граница, обозначенная физической характеристикой таких насосов, уже с места не двигается). Замена его насосом электродинамическим представляется соблазнительной. Конструкция самого подобного насоса не представляет какой-то серьезной проблемы (ведь генные инструкции позволяют, как мы знаем, создавать функциональные электрические органы). Зато проблематичным оказывается придание перемещаемому – кровяным тельцам – магнетической или электрической полярности. Магнитов, как и вообще металлических элементов, генотип произвести не может; в этом случае решения наверняка должны быть – ионными (иных жидкая среда не допускает). Может быть, необходимая концентрация ионов оказалась бы недопустимой для тканей. Но, в свою очередь, можно вообще отказаться от насоса, помещенного наподобие сердечной мышцы, и использовать в качестве него, то есть электродинамического двигателя с полным отсутствием подвижных частей – просто все стенки сосудов.
В этом пункте рассуждений мы подходим не только к признанию того, что такое решение проблемы выглядит возможным для воплощения, но, что более важно, к пониманию, почему его не произвела эволюция. Прототипом сердца-насоса было что-то вроде маленькой сжимающейся трубочки у относительно небольших животных, и это решение проблемы «протаскивалось» по всем разветвлениям эволюционного дерева. Речь идет о таком устройстве, которое тем лучше, чем в меньшем организме оно «испытывается». Так, например, трахеи у членистоногих, благодаря которым природа обходится без легких и легочного кровообращения, надежно работают у мелких животных – насекомых, а впоследствии они оказываются фактором, ограничивающим увеличение размеров тела, из-за чего насекомые «не смогли поумнеть» (потому что соотношение информационноперерабатывающей способности с объемом восприятия нервной системы приблизительно постоянное, и поэтому нейронный мозг невозможно «миниатюризовать» так, чтобы в конце концов ночная бабочка или муравей оказались хотя бы только «как крыса, умные»). Вполне возможно предположить, что если бы насекомые не споткнулись бы так незадачливо об эти трахеи, нас бы на свете не было. Потому что после определенного граничного предела развития, который наверняка можно обнаружить только с помощью статистики на эволюционном пути, отдельные решения целостных проблем гомеостаза становятся необратимыми. Это значит, что как «из трахей», которые однажды возникли основательно, так и из «механического насоса – сердца» выкарабкаться уже нельзя – естественным эволюционным образом.
А однако переход от прерывистой подачи крови толчками на непрерывное течение дает множество преимуществ – например, облегчает стабилизацию кровяного давления, облегчает пропорциональный доступ крови к отдельным частям тела. И поэтому такая «рационализация» была бы с одобрением воспринята «инструментальной аксиометрией» – гомеостазом.
Однако почему эволюция «сама не пришла к этой мысли»? Сравнительно со всеми, ею вообще не замеченными, следует отметить, что вероятность нетривиальной инновации (каковой мы считаем упомянутую) зависит от значения вероятности одновременного (синхронного) появления и исчезновения – определенного числа мутаций, которые должны представлять собой явления, независимые друг от друга. Тогда – понятная вещь – что, чем больше таких мутационных событий, случайных по отношению к друг другу, должны совпадать в одной и той же системе для того, чтобы «возникло изобретение», тем меньше вероятность подобной встречи, а выше определенного количества одновременных мутаций их необходимое совпадение оказывается явлением уже астрономически редким. А именно: чем-то таким, чем было бы выпадение тысячи «орлов» одновременно при броске тысячи монет. Эволюционная игра вообще оказалась бы обречена на безнадежное невезение, если бы не хитрый маневр, состоящий в создании подобия «туза в рукаве» игрока – в виде явления рецессивности в аллелях. И тогда рецессивный ген как раз является чем-то вроде козырного туза, причем, «спрятанный», он еще не козырная карта, но может ею стать внезапно в один из моментов продолжающейся игры. Это легко показать на простом примере. Время, которое должно пройти для игрока в бридж, пока в результате случайной комбинации карт после перетасовывания у него на руках оказался бы большой шлем, достаточно длительное. Однако если бы у него была хотя бы одна карта, спрятанная в рукаве, он сделает шлем, даже если получит на руки расклад с одним пробелом, а если бы у него в рукаве было больше карт, то шлем для него перестанет быть проблемой пассивного ожидания удачного хода. Но не может у игрока быть спрятана в рукаве целая колода, так же и организм не может обладать произвольным количеством удерживаемых наготове рецессивных генов. Тем более что большинство таких генов «ни на что не годно», то есть ни в одном из возможных с точки зрения популяции
