мальчика и две девочки. Но Полине, по ее мнению, знать об этом не следовало, поскольку будущий сон будет не столь радужным, как сны двух предыдущих ночей, и Полина, узнав об этом, могла пойти наперекор судьбе и остаться в Дуксе.
Еще каббалистке открылось, что Джакомо вступил в последний год своей жизни, и больше они уж не свидятся. Ему она также ничего не сказала, да и к чему говорить то, что он и без нее знал?
Джакомо знал даже, что этими ночами обязан Еве и что тут не обошлось без колдовства. Но жизнь ведь преподносит порой еще и не такое.
Пока Розье с двумя нанятыми в деревне возницами заканчивал впрягать лошадей, Полина прикорнула на банкетке в берлине, где в разгар дня ей вновь приснилась лунная ночь.
Казанова тем временем увел г-жу де Фонколомб в парк: перед тем как навсегда расстаться, двум бывшим любовникам почтенного возраста было о чем поговорить с глазу на глаз. Джакомо, сдерживая слезы, прижал к груди руку Генриетты. Говорить он был не в силах, говорила она:
— Как тяжело мне расставаться с тобой, мой нежный друг! Радостное солнце дня на Иоанна Крестителя освещает мучительный миг, когда мы оба вступаем в наш последний год жизни. Пусть этот сияющий летний день будет, несмотря ни на что, прекрасным днем нашей жизни! Обнимемся, дорогой Жак! Прижми меня в последний раз к сердцу!
Казанова обнял Генриетту, чьи серебряные волосы легли ему на грудь. И так они замерли, вместе вздыхая о прошлом. Странное это было чувство: в нем переплелись и боль, и радость. Затем они тихонько отстранились друг от друга и молча вернулись к каретам.
Ева заняла место в первой берлине рядом с г-жой де Фонколомб, предложившей подвезти ее до Аугсбурга, с чьими игорными домами она еще не познакомилась.
Так и не проснувшись, Полина не простилась со своим любовником, но никто не осмелился вырвать ее из объятий сладкого сна.
Берлины выехали за ворота и тотчас пропали в облаке пыли. Джакомо, не оборачиваясь, взошел по ступеням крыльца и исчез во тьме вестибюля.
Два дня спустя вернулись возницы с письмом для Казановы.
Мой единственный друг.
Недели через две я буду в Женеве — месте нашего первого расставания сорок восемь лет тому назад. В память о нас я остановлюсь в «Весах» и перечту печальное пророчество, начертанное острой гранью бриллианта на оконном стекле: «Ты забудешь и Генриетту».
Теперь я знаю, что предсказание не сбылось. Как я сожалею, что сомневалась в тебе, пусть хоть краткий миг! Что могла я подразумевать под этим? Только то, что время зарубцует глубокую рану в твоем сердце. Но не следовало мне увеличивать ее, упрекая тебя подобным образом.
Наша встреча была, конечно же, сном. Тогда я написала тебе, что мы три месяца подряд были счастливы и что никогда еще упоительный сон не был так долог: как можно было свести к столь ничтожно малому сроку подлинную продолжительность нашей любви? Значит ли это, что я была так уверена в твоем непостоянстве? Или же в своем? Умоляю тебя простить мне эту своего рода измену, в которой я раскаиваюсь в глубине души. Умоляю тебя еще об одном: не сжигать бесценных тетрадей, куда в течение двенадцати лет ты заносишь свои воспоминания, среди которых скрыта и тайна моей души. Помни о том, что эти записи такие же, как и твоя память, хранительницы редчайшего как в глазах людей, так и Бога, достояния, состоящего из отданной и полученной тобой любви, и не принадлежат тебе одному.
Ты хотел бы прослыть глубочайшим философом или тончайшим поэтом и боишься, что этому не бывать. Но ежели, подобно большинству смертных, ты и не достиг цели, которую поставил перед собой, знай: с большей полнотой ты воплотился в ином. Ты не поэт? Но твоя жизнь была чудесной сказкой, героем которой был ты сам. Ты не философ? Но твое сердце денно и нощно питало твой ум лучшими и наиболее верными понятиями, ибо любовь, которая и стала твоей философской системой, заключает в себе все вместе взятые системы. Ты не бессмертен, но останешься живым среди живых.
В грядущие века ты будешь притягивать тех, кто прикоснется к твоим творениям. Мужчины и женщины будут узнавать себя в тебе, мой нежный друг, знаток странных созданий, наполненных до краев желанием, — людей.
Тебе не возведут памятника, ибо твой высокий рост вкупе с цоколем слишком возвышался бы над тебе подобными, но все любящие будут носить твой образ в тайне своих сердец.
Коли возьмет тебя вдруг отвращение к страницам твоего прошлого, не лишай все же потомков своих воспоминаний. Доверь их надежному другу или же предоставь заботу о них фортуне. Слишком часто случай бывает против нас, чтобы хоть изредка не быть с нами заодно.
Я буду любить тебя до последнего вздоха.
Казанова уже несколько лет страдал болезнью мочевого пузыря, мучившей его изнурительными долгими задержками мочи. В марте 1798 года один из приступов чуть не привел к смертельному исходу. Больной причастился и раскаялся в своих грехах, выказав себя примерным верующим.
Однако состояние его улучшилось. В апреле он смог выходить из комнаты в сад, где вновь зазеленели деревья.
Он написал своему другу Загури и молодому Монтевеккьо письма, в которых предупреждал, что в Дуксе сформировано несколько кавалерийских полков, которые готовятся выступить в Италию, где ожидают нового наступления французов. Мировые события его интересовали. На пороге смерти тот, кто жил лишь настоящим мгновением, впервые испытывал любопытство по отношению к будущему. Он уже меньше жалел себя и не так тревожился за себя, как за тех, кому еще предстояло жить.
Ему нанесла визит во всех отношениях приятная, но нескромная Элиза фон дер Рекке, приехавшая из Теплице, где она принимала ванны, взглянуть на то, «с каким благородным бесстрашием он приближался к мрачным вратам смерти». С ней была некая Марианна Кларк, за которой он не стал волочиться. Два дня спустя они удалились, несколько разочарованные тем, что так и не увидели героя на смертном одре в последнем акте трагедии. По доброте душевной Элиза привезла больному бульонные таблетки и несколько бутылок мадеры. Мадерой завладел Фолькирхер, зато стал готовить больному бульон, все приговаривая, что умирать надо в одиночку.
Карло Анджолини, муж племянницы Казановы, навестил его в конце мая и оставался с ним до конца.
С середины мая задержка мочи вновь стала его мучить, появились несомненные симптомы водянки. Последние дни Джакомо провел в кресле, так как отравленная жидкость, заполнившая его легкие, затрудняла дыхание. Он видел в зеркале свое раздувшееся тело, делавшее его похожим на бурдюк, и безобразное лицо. Тот, кто и вообразить себе не мог, что может быть таким отталкивающим, понял, что дни его сочтены.
В ночь с 3 на 4 июня он продиктовал Карло короткую записку «благодетельной Элизе», в которой благодарил за «бульонные таблетки». Следующее письмо с последним «прости» было адресовано Генриетте. Затем он попросил племянника перечесть ему пассаж из «Мемуаров», где речь шла о месяцах, проведенных с ней сорок девять лет тому назад.
Когда Карло кончил читать, Джакомо произнес несколько бессвязных слов и испустил дух.
В тот же вечер было получено письмо с вестью о кончине месяц назад в Эксан-Провансе некой г-жи де Фонколомб, которой и было адресовано последнее продиктованное Казановой письмо.
Молодой человек счел, что неприлично хранить эти два письма, обращенных к почившим, и решил вернуть их авторам, то есть Богу, который забрал их к себе, а потому сжег их.
На следующий день он известил княгиню Лихтенштейнскую о кончине библиотекаря графа Вальдштейна и о его немедленном погребении, поскольку в Дуксе стояла страшная жара и тело стало быстро разлагаться.
Княгиня, в свою очередь, известила о том своего сына, находящегося в Будапеште, где он приобрел лошадей князя Эстерхази. Граф Вальдштейн озаботился передать с курьером грустную весть принцу де
