Она кивнула.
— Догадываюсь. Вы хотели быть с ней, верно?
— Совершенно верно. Но… она все равно не захотела быть моей.
Чем дольше они говорили, тем яснее становилось Шарлотте, что речь идет о Бьорне и о… Натали Даре, как назвал ее Бернар. Американке из Калифорнии.
Бернар ничего о ней не знал, он вообще никого не встречал с тех пор, все они ушли в прошлое, как и сама юность, подвигнувшая их на тот Марш мира.
Что я могу сделать? — спрашивала себя Шарлотта после разговора с Бернаром, который улетел наутро в Париж.
Только одно: не позволить Бьорну жениться на вдове с тремя детьми.
Однажды ночью ей приснился сон, он был таким ясным и отчетливым, что его следовало лишь исполнить. А Шарлотта никогда ничего не оставляла на потом.
— Ты уезжаешь? — спросил Бьорн и не мигая уставился на Каролу. — Ты не останешься до завтра?
— Да, Бьорн. Я уезжаю.
Что-то мелькнуло в ее глазах — неясное, то, чего Бьорн не мог понять. Что это было? Торжество? Радость?
— Мы уезжаем.
Он вскинул брови.
— То есть?
— Я и дети.
— Уезжаете? Из Йокмокка?
— Да.
Карола сложила руки на груди и наблюдала за ним. Ее круглые голубые глаза казались бездонными. Крутой лоб без единой морщинки был открыт, белые волосы она собрала в строгий пучок на затылке. В ее позе, во всей фигуре было странное торжество. Или вызов?
— Но почему? — недоумевал Бьорн.
— Потому что, Бьорн, я устала.
— Уста-ала? — переспросил он, чувствуя, как его сердце начинает биться медленнее, ровнее, словно оно наконец от чего-то убежало, ему незачем больше нестись как угорелому. — От чего ты устала?
— От твоей шведской заторможенности, вот от чего. Мои дети скорее женятся, чем мы с тобой, Бьорн. Я еще достаточно молодая женщина, чтобы устроить свою личную жизнь.
Он слушал и думал, почему все женщины говорят одно и то же, смотришь ли ты фильм по телевизору, или беседуешь с реальной женщиной, с которой много лет знаком, причем близко.
— Но разве нам было плохо вместе? — спросил Бьорн и едва не расхохотался.
Лишь природная северная сдержанность удержала его от этого. Но разве в общем-то не смешно, что он тоже произнес фразу заезженную, словно кто-то расписал эту сцену между ними? Это напоминало ему школьные спектакли, которые Бьорн ставил, работая учителем в школе. Они играли сценки на английском языке, чтобы лучше изучить его.
А ты на самом деле веришь, что только ради этого? Чтобы саамские дети говорили по-английски? Брось, сказал себе Бьорн. Ты ставил эти спектакли для того, чтобы в героинях видеть Натали Даре. Чтобы оживлять всякий раз в памяти, заставляя ее говорить так, как тебе хочется, двигаться, смеяться…
— Нет-нет! Не так! — Бьорн хлопал в ладоши, останавливая старшеклассницу, которая отдаленно напоминала ему Натали. — Наклонись поближе к нему, да, вот так. Ведь ты благодаришь его за подарок, ты говоришь: «Какая прелесть».
— Но Бьорн, разве это прелесть? — надувала губы артистка, — это всего-навсего зеленая ленточка.
— Но на ней написано что?
— На ней написано мое имя…
Сейчас Бьорну было смешно вспоминать о том времени, когда он вернулся после Марша мира домой.
Почему же он не поздравил Натали Даре с рождением ребенка, ее знаменитой на весь мир Миры?
Наверное, потому, что это стало для него настоящим потрясением. Он листал каждую газету, каждый женский журнал, желая и боясь прочесть в нем, чей ребенок Мира. Кто ее отец.
Впрочем, неужели не ясно? — в сотый раз уверял он себя. Бернар Констан. Он. Он увивался вокруг Натали. Выходит, поздравить Бернара? Вот уж нет.
Бьорн продолжал жить в Йокмокке, учить детей, ставить сценки и тешить себя воспоминаниями, оживляя их, сочиняя продолжение.
А теперь впору самого себя одернуть, хлопнуть в ладоши и сказать: «Нет, не так. Плохо играешь, Бьорн».
Плохо, потому что сердце твое на самом-то деле готово теперь подпрыгнуть от радости — ты свободен!
— Я уже собрала вещи, Бьорн, — продолжала Карола.
— Едешь в Стокгольм?
— Да. — Она кивнула, ни один волосок не шелохнулся, так туго был стянут пучок.
Бьорн заметил по белой длинной шее, как тяжело Карола сглотнула. Высокий ворот свитера крупной вязки оттопырился, и ему было видно ключицу. Карола прекрасно вязала, она была талантлива в этом деле. Она вообще была хорошая женщина, и жаль, что ее муж рыбак утонул.
— Что ты будешь делать в Стокгольме?
— Меня наняли в вязальную мастерскую. Ее создают с нуля, я буду главной мастерицей. Ты ведь помнишь, я посылала свои работы на конкурс?
— Помню.
— Это результат.
— Я рад за тебя. А дети?
— Они будут посещать муниципальный детский сад.
— Значит, ты меня бросаешь, — произнес Бьорн фразу, которая, он знал, после долгих размышлений о случившемся разрыве, будет утешать женщину.
Она его бросила.
— Да, Бьорн, я выхожу из этого поезда. Я приехала, — сказала Карола, но в ее глазах он не увидел и намека на слезы.
— Что ж, думаю, мы останемся друзьями.
Бьорн снова почувствовал фальшь накатанной фразы, потому что освободившаяся душа — он и сам не подозревал, в каком тупике оказался, — кричала о другом: свободен! Свободен!
От чего же ты свободен, Бьорн Торнберг? — спросил какой-то незнакомый голос. Ты свободен от греха или для греха?
Я свободен от греха, сказал он сам себе. Потому что жениться на Кароле, к которой на самом-то деле охладел, было бы равносильно взятому на душу греху.
Карола ушла, а Бьорн сел верхом на стул и расхохотался. Он хохотал, запрокинув голову, до слез. Он размазывал их по щекам и был похож на человека, который долгое время провел в заключении.
Он что, на самом деле собирался жениться на Кароле, на женщине с тремя детьми? Но почему?
Бьорн покрутил головой, словно освобождаясь от наваждения.
Глава восьмая
Двуполый воздух Франции
