— Я все помню. Прекрасно помню. Но все равно… Я читал старые газеты, ты была в каждой. Такая пухленькая, как сейчас, но о-очень маленькая. Скажи, а ты могла бы поступить, как она?
— Я? — На лбу Миры от изумления гармошкой собрались морщины. — Не-ет. Я готова родить ребенка, но только при муже. Я знаю, что такое для женщины одиночество. — Она вздохнула. — Я понимаю, у мамы были мужчины, но я была только ее ребенком. Понимаешь? — Внезапно лицо Миры стало печальным. — И причина ее болезни — в том же…
— Ты говорила с Агнес Морган?
— Да. И она мне сказала, что мы должны попробовать. Кажется, мы с тобой придумали хороший ход. То, чем сейчас маме предстоит заняться, заставит ее забыть о том, что у нее происходит внутри.
— Значит, если не думать о плохом… — проговорил Ронни, гладя Миру по бедру.
— То все рассосется. Агнес говорит, что ее нужно очень сильно отвлечь. — Когда я сказала, что твоя мама поставила условие, чтобы мой отец привел меня к алтарю, я физически почувствовала, как она напряглась. — Она повернула голову к Ронни. — Мне показалось, что меня кто-то ткнул в бок. Под ребро.
— Ого! — Он легонько ткнул ее, но до ребра не добрался.
Мира засмеялась.
— И не рассчитывай.
— Но ты такая твердая, Мира, — прошептал Ронни. — Мягкая и твердая…
— Слушай, Роналд Уолл, давай-ка выйдем в сад, иначе мы с тобой не сможем поговорить.
Он раскинул руки и закрыл глаза: дескать, ничего не слышу и не вижу.
Мира потянулась к нему и легонько пощекотала.
— Не надо! — взвизгнул Ронни. — Я сам! Я боюсь щекотки, ты же знаешь.
— Иногда надо пойти на крайние меры, чтобы добиться желаемого. Разве не ты так говорил мне?
— Но я ведь говорил не о себе.
— Другим надо желать того же, что и себе. Ты разве не согласен?
Ронни застегивал рубашку на груди, потом дернул «молнию» на джинсах. Он протянул руки к Мире, и она села, натягивая юбку на колени.
— Хочешь чего-нибудь выпить? — спросил он, поднимаясь и поднимая за собой Миру. — Я принесу в сад.
— Хочу. Налей немного кампари, добавь апельсинового сока и положи много-много-много льда.
— Сейчас.
Ронни отправился в кухню, а Мира вышла через французское окно в сад. Она села в плетеное кресло под кустом магнолии, втянула ароматный воздух и закрыла глаза.
Как ей хотелось, чтобы не только они с Ронни были счастливы, но и ее молодая, красивая мать. Она заслужила свое счастье уже за то, что родила ее, Миру.
И Мира не сомневалась ни секунды, что ее мать пылала страстью к Бьорну Торнбергу.
Трудно объяснить, но себя Мира всегда ощущала частицей своей матери, что позволяло ей чувствовать мать так, как никто. Но она ощущала себя частицей кого-то еще — незнакомого, неведомого, другого, очень сильного и спокойного человека. Мире казалось, это он позволяет ей совершенно спокойно носить свою полноту и не комплексовать, не мучить себя диетами. Любить свое большое тело. Невероятно, но иногда Мире казалось, что и Ронни полюбил ее и ее тело потому, что она гордилась собой и своим телом. А как он хохотал, когда она потащила его на представление фэт-шоу в ночной клуб!
— Потрясающе, Мира, правда? Я никогда бы не подумал, что полная женщина в балетной пачке может быть такой грациозной и… такой счастливой.
— Но почему ей не быть счастливой, если зрители вроде тебя отбили все ладони только потому, что она преодолела условности общества и захотела остаться такой, какая есть? Она позволила себе быть довольной собой. Знаешь, я тоже пошла бы танцевать.
Он вскочил.
— Хоть сейчас.
— Да нет, на сцену. Я подумаю об этом…
Ронни недоверчиво улыбался, но не возражал.
Ну конечно, он решил, что она шутит. Сейчас Мира изучала экономику в университете в Беркли и была на третьем курсе. Поэтому, думал Ронни, еще минимум два года ему не угрожает, что любимая девушка захочет выйти на сцену. Но…
Мира не успела додумать мысль до конца, как появился Ронни с двумя бокалами.
— И ты тоже соблазнился на кампари с апельсиновым соком? — удивилась она, зная, что Ронни обычно пьет минеральную воду без газа.
— Да, я хочу, чтобы мои ощущения совпали с твоими.
— Итак… — Мира потянула чрез соломинку напиток и откинулась на спинку плетеного кресла. — Есть один момент, который меня немного беспокоит. — Она вздохнула. — Мне пришлось сказать, что твоя мама… немного странная, чтобы объяснить, почему она требует от тебя выполнить завет твоего предка, Дидро.
Ронни засмеялся.
— Моя мама на самом деле странная женщина, но не в этом смысле. Ты знаешь, чем она сейчас занята?
— Чем?
— Она уехала на ранчо в Техас и там разводит лошадей.
— Но… зачем? Ведь у вас… такой замечательный бизнес — ваша компания…
— Мама говорит, что специи — это прекрасно, но ей хочется живых ароматов. Она уверяет, что нигде нет такого крепкого и живого запаха, как в конюшне. Так что она до свадьбы не появится в Сан-Франциско, значит, они с твоей мамой не столкнутся. Ты меня понимаешь?
— Слава Богу. — Мира снова потянула напиток.
— Ну а твоя как? Она уже приступила к делу?
Мира засмеялась.
— Она и меня уже к нему пристроила. Я разослала столько приглашений… — Мира покрутила головой. — В Париже соберется куча народу. — Она усмехнулась. — Только я хотела бы понять, что может быть гарантией того, что Бьорн Торнберг приедет.
— Но ты ведь поговорила с Бернаром Констаном? Он обещал помочь его вытащить из Йоккмока?
— Ты смотри, уже выговариваешь без запинки это странное название.
— У меня всегда было хорошо со скороговорками. Я мог всех переговорить. Во-дворе-трава-на- траве-дрова.
— На-дворе-трава-на-траве-дрова, — повторила с легкостью Мира. — Видишь, я тебе могу дать фору. Я говорю без тренировки.
— У тебя вообще большой жизненный запас сил и талантов, Мира. — Ронни улыбнулся. — Мне так с тобой повезло. — Он наклонился к ней и поцеловал в щеку.
— Знаешь, хотела бы я узнать, что способно наверняка вытащить Бьорна в Париж. Если судить по себе, поставить себя на его место… — Мира закрыла глаза. — Нужно ли было бы еще какое-то оправдание, или точнее повод, для того, чтобы поехать так неожиданно в другую страну? Когда есть вероятность увидеть кого-то, кого я любила?
— Ты никогда никого не любила! — Ронни вздернул подбородок. — Кроме меня.
Он пристально посмотрел на нее блестящими янтарными глазами и крепко стиснул руку Миры. Когда он отнял свою, то на белой коже Миры остались красные пятна от его пальцев.
— Ты что? — Она нарочито надула губы. — Мне больно.
— Тебе не больно, тебе приятно, — заявил он и выпил залпом коктейль. Потом поставил бокал под кресло и вытянул ноги. — Он наверняка не из числа экзальтированных людей, которых только помани, и они сорвутся с места. Ведь ему уже сорок лет. Кровь в этом возрасте леденеет.
Мира захохотала.
— Вот как? Так что же, тебе осталось всего… девятнадцать лет горячей крови? — Она скривила губы. — А как же тогда я?
