Когда они шли по дорогам с рюкзаками, Натали казалось, будто все это с ней уже было. И горячий сухой ветер в лицо, и пыльные кроссовки, и горные пики на горизонте, запах костра, аромат диких цветов… В общем-то она не ошибалась на сей счет, хотя, по правде сказать, считается, что человек не помнит себя в младенчестве. Вскоре после рождения Натали ее мать рассталась с ее отцом и ушла от хиппи.
Но Натали продолжала настаивать на своем, она говорила самой себе, что помнит и пыль на проселке, и громкие крики, и сладковатый запах курений… Более того, она помнила и другое — свое рождение. Ей казалось, она не забыла, с каким трудом пробиралась сквозь родовые пути своей матери в этот мир. Ей было больно, душно, страшно. Ей не хотелось покидать уютную материнскую утробу, в которой так хорошо и надежно. Но об этом Натали никогда никому не говорила. Да кто ей поверит?
А потом, много лет спустя она узнала от Агнес, что и она тоже верит, что человек способен помнить себя в материнской утробе, как и собственное рождение. Это сидит у него в подсознании, и только умелому психотерапевту под силу вызволить подобные воспоминания…
Мать Натали покинула поселение хиппи не только с ней, но и с новым мужем, сыном родителей еще более обеспеченных, чем она сама. Они стали добропорядочными буржуа, мать родила еще троих детей, они живут в Вашингтоне, в причудливом доме, архитектура которого, как теперь понимала Натали, навеяна архитектору психоделическими видениями. Архитектор, друг нынешнего мужа матери, наверняка принимал ЛСД, когда проектировал дом, потому что более странного жилища Натали никогда не доводилось видеть.
Но при всей странности дома в нем было что-то завораживающее, похожее на сон. Натали чувствовала это на себе всякий раз, приезжая туда. Она спала в своей комнате, подвешенной, словно корзина, между этажами, в стеклянный потолок лился звездный свет, а внизу, казалось, лежит большой город, потому что в пол холла, который просматривался через прозрачный пол ее спальни, были вделаны желтые и красные светильники. Натали казалось, будто она парит между небом и землей.
Офис нотариальной конторы, которую новый муж ее матери пристроил к дому, выстроен в ином стиле — это классический вариант делового учреждения, он не должен вызывать у клиента никаких чувств, кроме уверенности и надежности.
Мать надеялась, что Натали со временем войдет в семейный бизнес, но девочка поехала учиться экономике в Беркли. Жизнь Натали повернулась совсем по-другому…
Натали 'наконец встала из-за стола, прерывая пляску мыслей в голове, и направилась к выходу.
Могла ли она и на сей раз спорить с Агнес Морган? Натали казалось, что кто-то невидимый, но сущий соединил их жизни и им никуда не деться друг от друга. Как будто только Агнес дано знать и чувствовать, в какой момент следует произойти переменам в жизни Натали Даре.
Глава четвертая
Брачные танцы
В Йокмокк, который расположен как раз на Северном полярном круге, пришла весна, а это значит, что Бьорн Торнберг, как обычно в это время, отправляется наблюдать за нерестом лосося.
Он давно оставил карьеру школьного учителя — Бьорн после окончания Стокгольмского университета преподавал английский язык в саамской школе, а теперь служил управляющим саамскими школами и занимался рыбным бизнесом.
Небольшая рыболовецкая компания, в которую вложены его деньги и которые уже увеличились в несколько раз за эти годы, ловила лосося и продавала его — весьма успешно — стокгольмским ресторанам.
Бьорн проснулся на рассвете, поднял жалюзи в спальне своего домика и удовлетворенно улыбнулся — третий день идет дождь. Идет упорно, настырно… Наверняка многие в поселке недовольно морщатся — опять дождь… Но только не он.
Если зарядят сильные дожди, то обычно после них вода в северных речках поднимается, стаи лосося энергично устремляются из моря в реки.
Обычно лосось идет двумя рядами, выстроившись клином, похожим на журавлиный. Стоило Бьорну представить эту картину, как у него сильно сжалось сердце. Это зрелище всегда вызывало странные ассоциации — иногда ему казалось, что именно такое чувство заставляет его ждать весну с особенным нетерпением. Более того, когда Бьорн смотрел на осеннее небо и видел улетающих на зимовку журавлей, он не ощущал острой тоски даже от их надрывного тоскливого курлыканья, способного разорвать сердце, потому что видел совершенно иную картину — клин лосося почти на поверхности прозрачной реки.
Бьорн быстро опустил зеленоватые жалюзи, и комната погрузилась в утренний полумрак. Он натянул тонкое термобелье, которое всегда надевал под рыбацкий костюм, и удовлетворенно почувствовал, как оно плотно обняло тело. Бьорн ощутил прилив крови к коже, ему показалось, что не белье, а нежные женские руки обнимают его.
Чтобы остудить утренние жаркие ощущения, хорошо знакомые мужчинам, он быстро натянул поверх белья прорезиненный рыбацкий костюм, который давал понять всем его желаниям, что сейчас они неуместны, у Бьорна иная цель в это утро — он отправляется наблюдать за нерестом лосося. И потом, ведь вчера вечером…
Бьорн протопал в кухню, чувствуя босыми ступнями, как выстыл за ночь пол. Вчера он протопил камин, но не печь, потому что рано утром собирался уехать из дома на весь день.
Вчера вечером, снова вспомнил он, приезжала Карола, так с какой стати его телу так нестерпимо желать женщину?
Бьорн не впервые ловил себя на том, что, обнимая Каролу, не испытывает полного освобождения от желания. Как будто одна-единственная женщина навсегда лишила его такой возможности с другими.
Но ведь прошло столько лет, не была же она колдуньей? Так почему, обнимая Каролу и сливаясь с ней в экстазе, он ждет криков, какие слышал от той женщины в Булонском лесу? И почему, открывая глаза, он помимо воли надеется увидеть черные волосы, разметавшиеся на его груди?
Однажды со смехом он сказал Кароле:
— Слушай, Карола, а тебе очень пошли бы черные волосы.
Она оторопело посмотрела на него бледно-серыми глазами и спросила:
— Ты… ты предлагаешь мне их покрасить?
— Ну…
Она скривила губы в усмешке.
— Как ты считаешь, я должна покрасить их везде? Тебе не нравится вот так? — Она откинула оделяло и указала пальцем на белый треугольник в самом низу живота.
Бьорн дернул одеяло и накрыл Каролу, почувствовав себя предателем.
— Нет, Карола, не надо. Это я просто так. Забудь. Это глупости. Шутка.
На самом деле глупости, которые пора кончать. Надо наконец сделать Кароле предложение, стать приемным отцом ее трем сыновьям. Конечно, у них с Каролой родятся и свои дети. Ну и прекрасно, в который раз повторял себе Бьорн, но при этом чувствовал во рту кисловатый вкус. Первый сигнал того, что он лжет сам себе.
Крепкий черный кофе и бутерброд с сыром Бьорн проглотил мигом, взглянул на часы и с удовлетворением отметил, что на реке не будет никого. Впрочем, кого он мог там увидеть? Ему тем-то и нравился этот северный уголок Швеции, что никто не вторгался в его жизнь, никто не мешал делать то, что хочется, не дышал в спину, как в Стокгольме.
Он мог бы жить в столице, рядом с Лоттой, сестрой, в огромной родительской квартире в престижном районе, но… это не для него. Если бы он жил там, то едва ли мог рассчитывать увидеть то, что увидит сегодня. Снова, как и в прошлую весну…
Бьорн поставил в мойку кружку из-под кофе, выключил свет в кухне и в прихожей, принялся надевать сапоги. Пузатый рюкзак с болотными сапогами, которые доходят до самого паха и пристегиваются к петлям на полах анорака, уже собран накануне и стоял, привалившись к стене.
Взглянув на себя в зеркало, Бьорн прошелся пятерней по светлым волосам, пригладил их и плотно
