В глубине двора показались два мальчика и худенькая девочка в капорчике, с красным крестом на рукаве шубки.
— Бей фашистов! — пронзительно закричал передний мальчик в старом красноармейском шлеме со звездой и ловко попал снежком прямо в нос моему собеседнику.
Не принимая боя, мятежный генерал Франко громко заплакал и бросился наутек.
Я задержал стремительное наступление ополчения народного фронта.
— Нехорошо так, ребята, — сказал я, — почему у вас Сережа отдувается всегда за фашистов? Пусть сегодня она (я указал на девочку в капорчике) будет генералом Франко.
— Какой вы странный! Разве вы не видите, что я Долорес, — сухо ответила девочка в капорчике и, указав на красный крест на рукаве шубки, прибавила — И потом, я лазарет еще.
— Ладно. Тогда пусть он будет Франко, — я указал на мальчика в красноармейском шлеме.
По всем признакам, это и был знаменитый Петька со свинчатным кулаком.
Мальчик в красноармейском шлеме презрительно усмехнулся:
— Как же я могу быть Франком, когда я всех на дворе сильнее? Я их всех на одну руку беру.
— Тогда ты будь Франко, — предложил я второму мальчику, в лыжном костюме.
— Не хочу.
— Сережа тоже не хочет.
— Захочет! Эй, Сережка, где ты там? Я тебе три ириски дам. Побудь Франком сегодня.
Никто не ответил.
— Четыре, Сережка!
Вдруг откуда-то из-за поленницы дров раздался дрожащий Сережкин голос:
— Пять ирисок и чтоб Петька кулаком не бил, тогда буду.
— Ладно, выходи, — обрадовался мальчик в лыжном костюмчике.
— И чтоб завтра я обязательно был Чапаевым.
— Ладно, будешь.
— Ириски вперед давай!
— Выходи, выходи.
Я понял, что сделка состоялась, и ушел.
КАПРИЗЫ СЛАВЫ
НА ГРЕШНОЙ ЗЕМЛЕ
(Невыдуманная история)
Когда Сереже Котикову в милиции сказали, что дело его будет разбирать заводской общественный суд, во вторник в обеденный перерыв в инструментальном цехе, он побледнел и, сильно волнуясь, с нелепой, кривой, умоляющей улыбкой на лице сказал:
— А нельзя ли меня, без проволочек, прямым ходом в нарсуде закатать, товарищ лейтенант?
— Это почему же тебе так не терпится за решетку, Котиков?
Сережка опустил голову, руки его — большие, с узловатыми пальцами, лежавшие на коленях, — чуть вздрогнули.
— Совестно, товарищ лейтенант!
Лейтенант усмехнулся и сказал жестко:
— Совестно?! А баллоны укатывать было не совестно?! Нет, брат, послушаешь сначала, что товарищи о тебе скажут, а там… будет видно!
И вот он наступил, черный Сережкин вторник. В гулком огромном пролете инструментального народу собралось видимо-невидимо. Председатель завкома Иван Егорович, погладив розовую лысину, объявил собрание открытым и сообщил повестку дня. А в повестке дня один вопрос — о нем, о Сережке Котикове! И все смотрят на него на одного — на Сережку. И Настя Щелокова тоже смотрит — вон ее темно-карие, осуждающие и жалеющие глаза. Эх, пропала жизнь!
Не тая ничего, Сережка рассказал все как было. Как познакомился на заводской площади у ларька с каким-то солидным, упитанным гражданином, назвавшимся дядей Мишей. Такой… в велюровой шляпе. Очень веселый, так и сыплет прибаутками. А любимая прибаутка вот какая: «Эх, жизнь-жизнешка, ржавая лепешка, маслицем помажешь, она и проскочит». Как потом они с дядей Мишей пошли в ресторан второго разряда «Берег» и там гуляли — ели солянку сборную, судака «орли», пили водку, пиво и портвейн три семерки, а когда подали счет — ему, Сережке, было совестно, что он оказался не при деньгах. Да и вообще рабочая гордость никогда и раньше не позволяла ему, Сережке Котикову, гулять на чужие. Дядя Миша сказал, что это пустяки, он сам за все заплатит. А Сережка сказал, чтобы дядя Миша завтра подошел к заводу, и он ему вынесет свою долю за съеденное и выпитое в ресторане «Берег». А дядя Миша сказал, что к заводу он подойдет, но деньги ему пусть Сережка не выносит, а пусть лучше выкатит два-три баллончика, и они будут квиты. За такое предложение Сережка хотел дать дяде Мише по уху, но тот заюлил, засмеялся, сказал: «Для вашего завода два баллончика — это все равно что для меня — вот! — волосок!» И вырвал у себя из головы, из цыганской, черной с проседью густой шевелюры, один длинный, тонкий и жесткий волос. Заказал еще портвейну три семерки, и Сережка сам не понимает, как пообещал дяде Мише выкатить баллончики. И он слово сдержал — выкатил два баллона. И дядя Миша уже шагал, улыбаясь, к нему через площадь, как вдруг словно из-под земли выкатился милицейский старшина. И дядю Мишу как ветром сдуло. И в милицию привели его одного, Сережку Котикова. Остальное известно. Вину свою он признает и сознает. И просит судить его по всем статьям и со всей беспощадностью, любое наказание примет безропотно.
Сказав все это, запинаясь и тяжело дыша, Сережка опустил голову и так, не поднимая головы, простоял у стены инструментального цеха до конца собрания. Можно было подумать, что это не о нем так горячо и гневно говорили многочисленные ораторы.
Лишь когда слово взял старик Шулыгин из сборного, с которым Сережка дружил и не раз ездил на рыбалку, Сережка как бы очнулся.
Седой, с насупленными лохматыми бровями, старик Шулыгин говорил хриплым, гулким басом Слова он подбирал на редкость обидные, тяжелые — они били прямо в душу, как камни, брошенные умелой рукой. Сережка услыхал, что он, Сергей Котиков, «позорный выродок рабочего класса» и что «таких, как Сергей Котиков, надо вырывать и изживать с корнем».
«С корнем! — горько подумал Сережка. — Ни отца, ни матери, вырос в детдоме. Где вы его возьмете, корень-то?!»
Горло его сжала колючая судорога, слезы сами закипели на глазах, и он снова опустил голову.
А старик Шулыгин сделал паузу и неожиданно речь свою закончил так:
— Однако, принимая во внимание молодые годы Сергея Котикова, предлагаю взять его на поруки. И пусть он под нашим приглядом докажет, что он человек, а не ферт — обмылок эпохи, ручки в брючки, нос пятачком!
Все стали хлопать в ладоши и кричать «правильно». Иван Егорович, председатель, поставил предложение Шулыгина на голосование, взметнулись руки (и Настина — тоже) — и Сережкина судьба была решена.
Жизнь Сережки пошла прежним ходом. Работал он хорошо, старательно, на заводе никто не напоминал ему о его грехе, но Сережкина душа томилась и болела.
Ему казалось, что между ним и другими рабочими встала после этого случая какая-то зеркально- прозрачная, тончайшая, но плотная стена. Вот они — друзья и товарищи, здесь, рядом с тобой, а протянешь руку — и будто наткнешься на холодное невидимое стекло. И Настя Щелокова тоже какая-то другая стала. Улыбается хорошо, приветливо, а в глазах — казалось Сережке — льдинки. Пригласил в кино — не пошла, сказала, что завтра в вечерней школе будут спрашивать по географии, надо подготовиться как следует. Может быть, в самом деле надо подготовиться по географии, а может быть, тут что-то другое, а не Гималаи
