— Ничего. Только без вида на море.
— А у вас, конечно, с видом?
— У меня с видом.
— Ну, ступайте, Зоя Владимировна. Мерси за вид, то есть, я хотел сказать, за сведения.
Когда секретарша ушла, Николай Петрович торжествующе сказал:
— Теперь мне все ясно, Семен. Он обиделся, что в нашем санатории моей секретарше дали комнату лучшую, чем ему, — и вот нашел случай рассчитаться. Какой мелкий человек!.. На какого черта ему это проклятый вид на море дался! Тоже мне Айвазовский, подумаешь! В конце концов мог бы мне из санатория написать, попросить по-человечески, — я бы ему персональную панораму устроил!
— А мне кажется, что дело не в виде на море, — задумчиво сказал парторг Семен Семенович.
— А в чем же?
— В чем — не знаю. Только не в виде.
— Слушай, Семен, — заговорщицки подмигнул парторгу директор, — не разозлился ли он на тебя по партийной линии? Может, ему когда-нибудь захотелось с тобой поговорить по душам, он пришел, а у тебя на двери, как всегда, замок, и где ты — аллах ведает! Вот он и озлился.
— Благодарю вас, Николай Петрович, — сухо поклонился директору парторг Семен Семенович. — То же самое, тютелька в тютельку, говорил на собрании Сидоров.
— Вот видишь!
— Да ведь это же, так сказать, поклеп на меня, Николай Петрович, голубчик. Ведь мы с тобой битый час корни его вскрываем, понимаешь, корни!
— Ах да, корни. У меня, Семен, голова кругом пошла от этого Сидорова. Извини, пожалуйста.
— Слушай, до реорганизации он какую должность занимал?
— Секцией заведовал.
— Секцией? Гм… Значит, тут ему обижаться тоже не след. Сейчас он сектором заведует…
Опять в директорском кабинете стало тихо. Часы нудно и монотонно отщелкивали секунды.
— Давай позовем сюда самого Сидорова, — вдруг сказал парторг Семен Семенович, — позовем и прямо спросим — в чем дело?
— Не скажет он!
— Смотря как с ним говорить. Ты только мне не мешай. Он парень простой, хороший, я из него быстро все выпытаю. Звони!..
Николай Петрович позвонил Зое Владимировне и приказал ей позвать к нему Сидорова.
— Слушай, товарищ Сидоров, — ласково сказал парторг, когда заведующий сектором уселся на предложенное ему кресло. — Вот сидели мы с Николаем Петровичем и обсуждали твое выступление на собрании. По форме оно, конечно, блестящее, а по содержанию, извини, гнилое. Скажи нам прямо, по совести, как борец борцам, чем оно вызвано? Если Николай Петрович тебя чем-нибудь обидел, — говори, не стесняйся. Все можно будет выправить… Не стесняйся, не стесняйся, товарищ Сидоров, режь правду- матку.
— Я не певица, чтоб стесняться, Семен Семенович, — улыбнулся загадочный Сидоров. — Николай Петрович ничем меня не обидел.
— Тогда, выходит, я тебя обидел?
— Нет, не выходит, Семен Семенович.
— Скрытный ты, Сидоров, — вздохнул парторг, — я тебя спрашиваю, как борец борца, — а ты отвиливаешь… Мы здесь люди свои, все останется между нами, — скажи по-дружески: почему ты так резко выступил на собрании?
— Странно ты как-то ставишь вопрос, Семен Семенович. Да просто так выступил. Потому что так думаю. Ведь это же все правда, что я говорил.
— Значит, просто так выступил?
— Просто так.
— Ну иди тогда, Сидоров, — печально сказал парторг Семен Семенович, — иди. Просто так иди. Бог тебе судья, как в старину говорили.
Когда Сидоров ушел, директор Николай Петрович первым нарушил молчание.
— Вот видишь, я говорил, что не скажет, — он и не сказал.
— Давай думать дальше, Николай Петрович.
И они стали «думать дальше».
НА ДВОРЕ
На дворе, уткнувшись носом в стену, стоял и громко плакал мальчик лет шести-семи. На нем была шапка с длинными, неподвязанными ушами и валенки, послужившие, видать, верой и правдой не одному поколению мальчишек.
Плакал он так горько, что я не выдержал:
— Ты чего ревешь?
Молчание. Новый поток слез.
— Ага, я понимаю. Ты делаешь каток — поливаешь снег. Молодец, Вася.
— Я не Вася, а Сережа.
— Очень приятно познакомиться. Чего же ты ревешь, Сережа?
— Так.
— А все же?
Молчание. Всхлип и снова поток слез.
— Может быть, тебя кто-нибудь обидел?
— По…би…ли!..
— Кто?
— Ребята по…би…ли!..
— За что же они тебя побили, Сережа?
— За то, что я фашист.
Не каждый день встречаются на московских дворах семилетние фашисты, ревущие в три ручья. Заинтересованный, я продолжал допрос с пристрастием.
— Зачем же ты, несчастный, подался в фашисты?
— Я не подавался. Они меня сами так поддали, что я аж полетел,
— Это не ответ, Сергей. Отвечай точно, почему ты стал фашистом?
Сережа всхлипнул, вытер нос болтающимся ухом своей шапки и, тяжело вздохнув, сказал:
— Я потому стал фашистом, что я на нашем дворе самый маленький.
— Точнее, Сергей.
— Я точно. Никто не хочет быть фашистом, когда мы в войну играем. Никто. А меня заставляют и бьют потом. Петька уже четыре раза Буденным был, а Чапаевым — так это даже и не сосчитать. А я все Гитлер да Гитлер.
— Трудно быть Гитлером-то, Сережа?
— А то легко! У Петьки кулак больно тяжелый. Ка-ак даст, не очухаешься! Его все на дворе боятся. Говорят, что у него свинчатная ладошка.
— Так. Плохи твои дела, Сергей.
Сережа всхлипнул и ничего не ответил.
— А сегодня ты кто, Сережа?
— Сегодня они меня Франком хотели сделать. Испанским. Велели мне на Мадрид наступать, а я убежал и спрятался здесь. Они меня ищут теперь.
— Найдут ведь, пожалуй.
— Найдут! С Зинкой я бы еще справился. И с Юркой у нас так на так выходит. А у Петьки кулак свинчатный. Он ка-ак даст!.. Ай, вот они, вот!
