легкомысленными оранжевыми отворотами, сидел ку себя в комнате и писал желчное письмо в секцию поэтов. В письме он громил группу своего кровника — Серафима Ресницына, с которым второй год вел священную войну, газават
«Агрессивные действия Серафима Ресницына и его литературного Санчо Пансы Аркадия Неухина носят столь бесстыдный характер…» — писал наш поэт
Но тут в дверь к нему постучали.
— Войдите, — томно сказал Кусаев.
Дверь отворилась, и в комнату вошла Зина Сидорова, румяная и свежая, как морозное утро.
— Чем могу служить? — спросил приятно удивленный поэт.
— Георгий Кусаев здесь живет?
— Здесь.
— Его что, дома нет?
— Я Георгий Кусаев. Что вам угодно?
— Вы? — лицо у Зины Сидоровой оскорбительно вытянулось. — Не может этого быть!
— Честное слово, я Георгий Кусаев, — растерянно сказал поэт, выпячивая цыплячью грудь. — Объяснитесь, я вижу, что тут какое-то недоразумение.
Через пятнадцать минут, оправившись от смущения и огорчения, Зина Сидорова сидела в кресле против Георгия Кусаева и кисло говорила:
— Ну вот мы и познакомились. Расскажите что-нибудь интересное, товарищ Кусаев-настоящий.
— Что же вам рассказать? Вот пишу, милая Зина, письмо в секцию поэтов. Так сказать, протестую против гнусной травли, организованной небезызвестным Серафимом Ресницыным. Его оруженосец, некий Аркадий Неухин, милая Зина, дошел до того, что назвал мою «Дружную семью» скатыванием с позиции. Но я тоже не сплю, милая Зина. Я под Ресницына подвел такую мину, что он у меня завоет, как раненая тигрица. Скажу вам по секрету, что я уже обнаружил в его поэмке «Всей семьей» кое-что!
— Вот как, — вяло сказала Зина, — а вы на лыжах катаетесь, товарищ Кусаев?
— Нет, не катаюсь. Некогда. Литературная борьба, милая Зина, с таким человеком, как Серафим Ресницын, отнимает бездну времени. Тут уж не до лыж. Сейчас Ресницын будет пытаться организовать контрудар через Заменихина, но мы, милая Зина, выпустим на Заменихина Чупрова.
Долго жаловался поэт Зине Сидоровой на коварного Ресницына, на придирчивых редакторов, на нечутких критиков. Потом стал своими словами пересказывать девушке, что написал о нем, о Георгии Кусаеве, критик Чупров в журнале «Мир литературы».
— Ну, я пойду, — вздохнув, сказала Зина, когда поэт наконец кончил свой длинный пересказ.
— Обождите. Я вам почитаю из «Дружной семьи».
— У меня тетя больна ангиной, — неуверенно соврала Зина, — ее нельзя оставлять долго одну.
— С тетей пусть дядя посидит.
— Дядя тоже болен.
— Ангиной?
— Да. Стрептококковой.
— Ну посидите еще немножко. Поговорим о поэзии, — попросил поэт.
— Нет, нет, — испугалась Зина Сидорова, — я пойду. Мне тоже что-то нездоровится. Прощайте, товарищ Кусаев.
Падал снег. По тротуарам бодрой московской рысью бежали пешеходы, нагруженные покупками. У всех были веселые, возбужденные лица. Впечатление было такое, будто все они опоздали в театр и вот бегут, тая смутную надежду все же прорваться в зрительный зал после третьего звонка.
Лишь Зина Сидорова грустно брела одна-одине-шенька и печально думала о том, о ненастоящем Георгии Кусаеве. Какой это был разносторонний, веселый человек. Говорить с ним можно было на любую тему: хочешь, про литературу, хочешь, про автомобильное дело. Зачем, зачем он обманул ее? Как было бы замечательно встретить с ним Новый год!
Переходя улицу, Зина, погруженная в свои печальные мысли, чуть было не угодила под какую-то проворную черную «эмочку».
— Глядеть надо по сторонам, — строго, на ходу, бросил водитель машины.
— Жора! — крикнула Зина. Но «эмочка» уже умчалась.
«Показалось!» — решила девушка и, смахнув перчаткой невольную слезинку, прошептала в пространство:
— Жорочка, вы у меня в груди!
ЗАГАДОЧНЫЙ СИДОРОВ
Директор Николай Петрович и парторг Семен Семенович сидели в директорском кабинете и мрачно обсуждали итоги общего собрания сотрудников их учреждения.
Собрание можно было бы считать вполне благополучным, если бы не выступление заведующего сектором Сидорова. Он произнес очень резкую речь, в которой раскритиковал методы руководства Николая Петровича и Семена Семеновича.
— Не понимаю, — говорил Николай Петрович, — просто отказываюсь понимать: почему он на нас кинулся? Ты хорошо читал его стенограмму, Семен? Нет ли там чего-нибудь такого… этакого?
— Нету. Ни такого, ни этакого.
— Может, хоть чуточку есть? Для зацепки!
— Ничего нет. Ноль в целом, ноль в периоде.
— Нда-а-а… дела-делишки. А прошлое его ты знаешь? Может быть, это у него была отрыжка прежних ошибок?
— Нет. Это была не отрыжка.
— Ты уверен? Были бы только ошибки, а отрыжка всегда появится.
— В том-то и штука, что у него ошибок нет, — печально сказал парторг Семен Семенович. — Я, брат, два дня его биографию изучал, звонил и туда и сюда. Чист, собака, как стеклышко. А отрыжка без базы не бывает!
В директорском кабинете наступило скучное молчание, лишь равнодушно и надоедливо тикали круглые стенные часы над головой Николая Петровича.
— Может быть, ты обидел его чем-нибудь, Николай Петрович? — вяло спросил Семен Семенович. — У тебя есть такая глупая, барская манера — говорить с людьми свысока.
Директор Николай Петрович обиделся.
— Поздравляю тебя, Семен. Ты слово в слово повторил сидоровскую клевету. Ничем я его не обижал. Очень мне нужно всякого… обижать!
— Может, путевку ему не дали?
— Стой! Это вполне возможно, — обрадовался директор. — Тогда все ясно. Человек затаил обиду — и вот, здравствуйте-пожалуйста, припомнил… Обожди, сейчас проверим.
Николай Петрович нажал кнопку настольного звонка. На зов явилась секретарша Зоя Владимировна, полная блондинка, лицом похожая на одного из Людовиков.
— Надо узнать, получал ли летом путевку товарищ Сидоров, — значительно нахмурившись, распорядился Николай Петрович.
— Получал, — сказала секретарша.
— Почему вы так быстро решаете? Пойдите в кадры и принесите мне официальную справку.
— Николай Петрович, мы с товарищем Сидоровым одновременно отдыхали в нашем санатории. Он прибавил два кило, а я — четыре.
— Ах вот как!.. Почему же… это самое… почему он прибавил в два раза меньше вас? Его что, кормили хуже?
— Там всех одинаково кормят, Николай Петрович.
— Комната у него хорошая была?
