— Привет, старушка! Как здоровье? Не похудела?
Девушка улыбнулась, показав ямочки на щеках.
Татьяна смотрела сейчас только на Бабкина.
— Уходишь?
— И я! — ревниво покосился Павлуня. — В танковые!
Но девушка не услышала слов Павлуни, и догадливый Женька оттащил его подальше, зашипев:
— Не мешай, балда!
Они минут двадцать очень медленно двигались до конторы и уже успели многим рассказать про повестку и танковые войска, а Бабкина все не было. Павлуня недовольно ворчал:
— Прощаются! Белым днем-то!
— Не волнуйся, они и на вечер оставят, — успокоил его Женька.
Павлуня тяжело засопел.
Наконец Бабкин нагнал их, и они все вместе вошли в контору. Пока ждали директора, Женька сообщил секретарше новость, а сердитый Павлуня на сей раз ничего не добавил. И очень вовремя: секретарша, грустно глядя на братца, пожалела его:
— Один остаешься, без Бабкина своего.
— Не-е! — протянул Павлуня, бледнея и оглядываясь на парней. — Мы вместе!
— Тебе отсрочку дали! — сказала секретарша.
Тут вошел директор и подтвердил ее слова. Напрасно Павлуня тряс головой. Ефим Борисович, подписывая Бабкину необходимые бумаги, мягко говорил Павлуне:
— А ты через годок собирайся. Ничего. Подождешь. И мне полегче будет, да и нельзя же всем сразу уходить: у вас такие дела закручиваются!
Бедный Павлуня! С Мишей он хоть на край света, а один и дальше Климовки не дойдет.
— Позвоните, а? — попросил братец. — Пожалуйста! — И губы его задрожали.
Громов нахмурился:
— Чего звонить-то! Решено все. Иди, провожай брата!
У конторы их поджидал отмытый Саныч. И парни вчетвером зашагали по центральной улице, которую Ефим Борисович так утыкал фонарями, что по вечерам в свете мощных ламп меркли хилые звезды.
Было то самое время, когда только по запаху можно отличить позднюю осень от ранней весны. Сейчас весной не пахло ни с какой стороны. Дышала холодом близкая зима. Звуки и цвета приглушены, все неяркое, все чуть-чуть: небо серенькое, поля темненькие, березы в неясную крапинку. Лист на земле померк, прибитый дождями и колесами. Во всем мокром мире жили только веселые зеленя.
— Хорошие хлеба! — бодро сказал Женька, чтобы не молчать.
Саныч кивнул одобрительно: хлеба пока на славу. Теперь бы зимой не вымерзли, не вымокли бы весной, уцелели бы в засуху.
Возле своего нового поля ребята остановились.
Оно разлилось темными вспаханными волнами от дороги до дальнего синего леса, до самой реки. Как шляпки грибов, белели по нему бетонные крышки колодцев.
У Женьки задрожали ноздри.
— Хватит! — прикрикнул звеньевой. — По домам!
Возле Павлуниного дома первая остановка. Дом был видный, рубленный на века. Над крыльцом приколочено на счастье деревянное, ярко раскрашенное солнце. Под солнцем подбоченилась сама хозяйка.
— Пашка! — закричала она, как обычно, на всю просторную улицу, хотя сын понуро стоял рядом. — Где ты скитаешься? Мне одной треснуть, что ли?! Мишкина мадам небось всего напекла-нажарила! А, племянничек бесценный! — Марья Ивановна будто только что заметила Мишу.
С Бабкиным она изъяснялась на низких тонах — он терпеть не мог шума ни дома, ни на улице. Подперев кулаками бока, тетка тихим голосом, злорадно выспрашивала:
— Забрили, говоришь? Это хорошо: может, поумнеешь.
— А вам и армия не поможет, — задумчиво проговорил Женька.
Марья Ивановна взглянула на него, поняла и завелась. Отчесав Женьку как полагается, она приказала Павлуне топать домой и не связываться с «дураками несерьезными». А когда сын заупрямился, Марья Ивановна сбежала с крылечка и погнала его перед собой, подталкивая в спину и что-то бормоча.
— Жалко Пашку, — сказал Женька.
Бабкин ничего не ответил, он поспешил миновать крыльцо с раскормленным солнцем.
Павлуня, пригнув голову под притолокой, вошел в дом и с ужасом увидел столы, застеленные белыми скатертями и покрытые сверху пленкой, которую Марья Ивановна весной стащила у строителей с теплиц. Пленка эта — удобная штука: гости и видят хозяйские скатерти, да никто их не замарает.
Павлуня, переступая, смотрел на столы. Мать весело сказала:
— Провожу тебя не хуже, чем старая! Ничего, как-нибудь одна перебьюсь, зато человеком ты вернешься, хватким! — Она задумалась, но долго делать этого не умела и потому опять заговорила на весь дом: — Держись ближе к Мишке — с ним, чертом, не пропадешь!
Высказавшись, подошла к русской печи, такой же широкой, как она сама. Печь пылала, словно мартен. Из-за горячей заслонки пробивался шипучий пар, по всей кухне и дальше растекался сладкий дух пирогов. У стены ровной солдатской шеренгой выстроились глиняные горшки, стеклянные банки. Кастрюли, приземистые, как противотанковые мины, застыли у печи. Тяжелые гусятницы ждали команды, чтобы въехать в пекло. И всем этим громом, чадом и огнем умело управляла Марья Ивановна — кухонная генеральша. Лицо ее было красным, вдохновенным, руки — в тесте.
— Чего остолбенел? Помогай! — отдала она приказ.
Павлуня рискнул пробиться к печи — налетел на противотанковую кастрюлю, чуть не опрокинул бронированную гусятницу. Марья Ивановна с досадой сказала:
— Господи, какой же из тебя солдат, недотепа! — Она хотела, как в недалеком Пашкином детстве, треснуть бесталанного сына по затылку, да ладонь была измазана тестом. Поэтому Марья Ивановна только прикрикнула: — Брысь с очей моих!
Павлуня поплелся, но мать остановила его:
— Повестку покажи!
Сын втянул голову в плечи. Марья Ивановна заглянула в его бесхитростные глаза и обомлела:
— Ой, мама! — Она села бы прямо посреди кухни, не будь та заставлена снедью. — Где повестка?!
— Нету! — развел руками Павлуня.
— А Мишке есть?
— Есть.
— А ты мне чего твердил и долдонил?! А?! «Вместе, вместе! В один день»! — Марья Ивановна запричитала: — Опять у тебя не как у всех! Да зачем же я столько денег извела? Зачем столько добра наготовила?! Как же я, дура грешная, так попалась? Кого я теперь удивлю? — Перестав стонать, она с ужасом прошептала: — А Лешачиха? Ой, батюшки! Будет же теперь старая хихикать! Пашка, Пашка, зачем ты меня обманул?
— Мы думали, — пробормотал Павлуня. — В танковые...
— Вот тебе танковые! — не пожалела теста Марья Ивановна.
Павлуня, почесывая затылок, поплелся в свою комнату. Там, в полутьме и одиночестве, он пустился в неторопливые раздумья. Вспомнил, как их с Бабкиным в один день и час вызвали на медицинскую комиссию. Крепкий загорелый Бабкин сразу понравился всем.
«Куда служить пойдем, молодой человек?» — зашуршал бумажками доктор.
«В танковые», — поделился заветной мечтой Павлуня, стоя перед комиссией тощий, с цыплячьей грудью и долгими руками, по которым гуляли синие пупырышки.
Его долго поворачивали во все стороны, щупали затылок и живот, читали медицинскую карту, здорово исписанную, спрашивали, чем болел в детстве и на что жалуется теперь. Павлуня отвечал с удовольствием, вспоминал все свои давние болезни: редко когда его слушали так серьезно, не перебивая. Потом сказали
