НОВЫЙ ДИРЕКТОР
Павлуня ходил из угла в угол. Марья Ивановна шумно пила чай, отдуваясь и покряхтывая. Изредка она с укоризной поглядывала на сына. Наконец напилась и благодушно осведомилась, с чего это Пашка снует по горенке, словно таракан по столу.
— Тоска, — пробормотал Павлуня.
Мать искренне удивилась:
— Тоска?! Господи, с чего же?! Сыт, одет, обут — и тоска? Промнись, тогда и аппетит нагрянет.
Сын послушно оделся, вышел на улицу. Дождик накрапывал так лениво, будто и сам сомневался: разойтись или остановиться. Было то неопределенное время, когда народ только еще возвращался с работы и на вечерний отдых пока не настроился.
Сейчас, осенью, люди шли неторопливо, без шума. Тише стало на улице. Нет на дороге чужих машин — только свои.
— Здравствуй, Павлуня, милок! — улыбались бабушки у магазина.
Этим бабушкам можно улыбаться — они сделали свое: вырастили вместе с ребятами хорошую морковку на бедных песках. Теперь они пока отдыхают до весны.
А механизаторам забот не убавилось, просто они перестали валиться как снег на голову, а подступали заведенной чередой: ремонт, учеба, вывозка минералки да органики, тара, семена — да мало ли еще дел оставили на зиму, только-только успеть развернуться до весны.
Павлуне по душе осень: тишина приходит в деревню, и люди по-старинному здороваются с незнакомыми на улице, а со своими останавливаются прямо посередке:
— Как Миша? Что пишет?
И никому нет дела: а как живет на свете несчастный Павлуня?
Он добрел до нового дома. Посмотрел на Трофимовы окна.
«Если что — к Боре иди, к Настасье Петровне», — сказал, прощаясь, Бабкин. Но Боря Байбара в командировке, а к Лешачихе он не пойдет — совестно. Да и с чем идти? Никакой беды не стряслось, только зеленая муть на душе.
Павлуня постоял у чужой двери, подумал и решил уже поворачивать оглобли, как вдруг скрипнули петли, и появился сам хозяин, сумрачный, черный.
— А-а, это ты! — сказал он, увидев сироту. — Я думал — кошка. Проходи.
Павлуня, скинув сапоги у порога, в одних теплых носках прошагал в комнату, сел, убрав ноги под стул, подложив для мягкости руки под себя.
Трофим сглотнул какую-то таблетку, запил водой, Павлуня поморщился.
— Погодка-а, — подал парень слабый голос — молчать ему было тошнее смерти.
Трофим посмотрел на него и сердито пожаловался вдруг:
— Плохо мне, брат.
Павлуня понимающе кивал:
— И мне... очень...
— Давай тогда чаи гонять!
Чай взбодрил Павлуню, порозовел и Трофим, неотвязная боль вроде бы отпустила, дала вздохнуть. Он начал расспрашивать гостя про жизнь да заботы, а Павлуня тянул одно: тошно без Мишки, скучно.
— Ничего. Вас вон сколько молодых в звене-то, — утешал Трофим.
Павлуня равнодушным голосом отвечал на это:
— Нету звена. Разогнали.
— Кто? Как это? — вскинулся Трофим, — А Женька?
— Что Женька? — не понял Павлуня. — У конторы стоит...
— Пошли! — Трофим быстро оделся и зашагал, долбя асфальт оббитой деревяшкой.
Павлуня посапывал за его спиной. Ему сказано «пошли», он и пошел, а куда, зачем — дело десятое. Главное, впереди есть человек, который знает, куда держать путь, куда вести.
Возле конторы, несмотря на банное время, стоял народ, не спешил расходиться. Павлуня увидел своих: Женьку, Саныча, Модеста. Было много других механизаторов. Они покуривали, помалкивали. Никто не шутил. Не смеялись даже над Иваном, который и в контору-то, под очи начальства, явился в своих обносках.
Трофим кивнул всем вместе, Женьке он в отдельности пожал руку, спросил его:
— Что тут?
Лешачихин сын ответил с бесшабашностью:
— Да ничего! Столпотворение! Приказы вот повесили!
Трофим, нацепив очки, поискал среди листков на доске, нашел приказ про Мишино звено. Серенькая невзрачная бумажка, хуже курительной, гласила, что звено распускается, а народ «ввиду производственной необходимости» распределяется по разным бригадам.
— Видел? — кивнул Иван Петров замусоленной шапкой. — Модеста в лес гонят, на дрова. Это при его-то квалификации!
Трофим, не ответив, направился в контору.
— И мы с тобой! — бросился следом Иван Петров.
— Верно! — закричал Женька, которому все равно куда лезть, лишь бы пошуметь и потолкаться.
Он первым успел в приемную. Спросил, хватаясь за ручку директорской двери:
— Тут?
Он знал, что к директору по делам входили запросто в любое время дня и вечера, а по телефону звонили на квартиру и ночью.
На этот раз секретарша осадила его:
— Теперь без доклада нельзя.
— Это кому докладывать-то?! — осерчал Иван Петров и тоже рванулся было к двери, но секретарша отодвинула его, неколебимо встав на пути.
Директор Громов держал самую мощную секретаршу в районе, и отпихнуть такую Елизавету Егоровну не смог бы и силач Аверин, не то что хилый Иван.
— Тихо, — сказала она рассудительно. — Не нужно толкать старую женщину.
Тогда подошел Трофим и сказал:
— Передай: Трофим Шевчук пришел и хочет войти.
Елизавета Егоровна протиснулась в директорскую дверь, через минуту появилась обратно и с непонятной усмешкой объявила:
— Сам ждет вас.
Трофим вошел с громом, под его рукой успел пронырнуть только Женька, остальных оттеснила Егоровна.
Женька без приглашения плюхнулся в кожаное кресло напротив директора и завертелся. Трофим уселся за отполированный стол подальше от начальства. Стол этот был величиной с хорошее озеро. Белыми гусынями плавали по нему бумажки, и их отражение было лучше, чем они сами. Старого солдата не смутил зеркальный блеск — он придавил его тяжелыми кулаками, спросил добродушно:
— Слушай, ты что, с ума сошел?..
«Ого!» — обрадовался Женька и уставился на директора.
Вчера еще в этом потертом кресле сидел, привычно сцепив пальцы на большом животе, Ефим Борисович Громов, хозяин старый, умный, твердый, который ничего не боялся — ни дождей, ни засух, ни начальства, ни завистников. Говорил он мало, смотрел зорко и всякого понимал.
Сейчас на месте Громова восседал его первый зам Василий Сергеевич Аверин. Озабоченно подобрав нижнюю губу, он что-то быстро писал. Словно не расслышав вопроса, только на миг поднял отуманенный заботами взгляд, рассеянно сказал: «Минуточку!» и опять заскрипел. Голос его прозвучал так обессиленно, что Трофим недоуменно посмотрел на Женьку, а тот на Трофима.
