— А это еще кто? — вдруг спросил он.
Возле тракторов потерянно бродила одинокая лошадка без седла и уздечки. Женька подбежал к ней, присмотрелся и закричал:
— Пашка! Это Варвара!
Механизаторы называли лошадку по имени, каждый норовил похлопать ее по гладкой шее, сказать доброе слово. Варвара равнодушно принимала эти ласки от людей, пропахших железом да соляркой. Ни от одного из них не пахло махоркой, как от Трофима.
— Ну, чего? — тихо спросил ее Павлуня.
Лошадь оглянулась на голос и, минуя все ласковые руки, прямехонько направилась к Алексеичу. Подойдя, ткнулась губами в его ладони, замерла так.
Их окружили механизаторы, ничего не говорили, смотрели молча. Только Иван не утерпел:
— Грамотная. Знает, куда примазаться. Прямо к Пашке! А Пашка нынче у начальства в большой чести.
Павлуня, не обращая внимания на злые слова, сперва сам угостил лошадку хлебом, потом дал корочку Женьке, чтобы тоже покормил Варварушку да порадовался.
«Пустяками занимаются!» — сказала бы на это деловитая Марья Ивановна, не терпевшая, когда сын возился с лошадьми да с собаками, с хромыми кошками и подстреленными воробьями.
Павлуня с Женькой вместе повели нежданную гостью в конюшню. Варвара брела следом, как привязанная, хотя Павлуня не позвал ее, а просто повернулся и пошел.
— Дуров! — сказал ядовито Иван.
— Дурак, — вздохнул Женька и обратился к Павлуне: — А ты верхом! Чего ноги-то бить, когда кобыла рядом?
— Не кобыла, а Варвара, — возразил Павлуня.
Показалась конюшня — низкая крыша, ветхие стены. Осталось только дорогу перейти — и лошадка дома. Но на дороге крепко стояла Марья Ивановна и смотрела на всю троицу. В сумерках Женька не видел, как она смотрела, но он сразу заметил кулаки, упертые в бока.
— Не бойся! — шепнул он.
Марья Ивановна шевельнулась:
— Явился? — Голос у нее был глухой, усталый. — Чьи еще огороды давил?
Женька бойко ответил ей:
— Мы ж для совхоза, не для себя! — А насчет сегодняшнего так вы не волнуйтесь! Огород вам вспашут! Обещал же Аверин! — торопился высказаться Женька, пока голос Марьи Ивановны не набрал силу.
Она не слушала, а, подойдя поближе к Павлуне, с удивлением спросила:
— Пашка, а Пашка, неужели тебе собственного дома ни на грош не жалко? Разве ж я для себя одной огород горбом возвела?
Голос Пашкиной матери дрожал и прерывался. Сегодня Марья Ивановна совсем не была похожа на себя.
— Какой там огород, — пробормотал Павлуня. — Крапива сплошная.
— Крапива, да моя! — взвизгнула было Марья Ивановна, но тут же опять притихла и сказала, тяжело вздохнув: — Нет, не хозяин ты, Пашка!
И Марья Ивановна с такой печалью посмотрела на сына, словно был он безнадежно болен и ни с какой стороны нельзя ему помочь.
— А это что за кляча? — заметила она наконец. — Куда ее ведешь, такую страшную?
Женька, радуясь перемене темы, залопотал:
— Это Трофимова лошадь, Варвара! А ведем мы ее на конюшню!
— А тебя не спрашивают! — обозлилась она. — Тебе-то чего весело?! В школу иди, лоботряс несчастный! Эх, была бы я твоей матерью!
— Не надо! — засмеялся паренек.
Марья Ивановна зашагала домой, наказав Павлуне «немедля приходить». Парни отвели лошадку и разошлись.
— Если что — прямо ко мне! — крикнул Женька и понесся весело к дому.
Теперь не страшно за Пашку. Если Марья Ивановна и была заряжена гневом, как грозовая туча молниями, то она уже отвела душу на Женьке. И всю дорогу паренек посвистывал, а дома отбил перед изумленной матерью такую чечетку, что та с тревогой спросила:
— Что это ты веселишься? Не к добру.
Женька, не прерывая пляски, отвечал:
— Чтой-то веселюся — это не к добру: может быть, женюся, а может быть, помру!
И оба рассмеялись. А через минуту, замирая от счастья, слушала седая Лешачиха повесть о том, как героически доставлял Женька срочный груз и какое большое, с лошадиную голову, «спасибо» он отхватил.
Павлуня вошел в дом с опаской, но Марья Ивановна не ругалась. Она опять сидела, склонившись над той же толстой книгой, а увидев сына, снова поспешно захлопнула ее.
— Читаешь? — спросил он.
— А разве нельзя? — пробормотала Марья Ивановна и пошла к себе — прятать книгу. Из своей комнаты спросила: — Где непутевый отдыхает-то?
— Не знаю, — рассеянно ответил сын. — В санатории где-то, говорят.
— Дурак! — сказала мать сердито.
И Павлуня не понял, кого она отругала — его или Трофима.
РЫБАКИ
— Кто завтра на рыбалку? — спросил в субботу Боря Байбара.
— Я! — ответил Женька, которому все равно куда ехать, лишь бы не сидеть на месте.
— И ты собирайся, — сказал комсорг Павлуне.
— Я? — удивился парень. Он ни разу не брал удочек в руки — в свободное время предпочитал поглядеть телевизор или, наморщив лоб, почитать книгу.
— Завтра в пять! У клуба! — сказал Боря Байбара и понесся мыть мотыля.
Павлуня, раздобыв все необходимое для рыбалки, до глубокой ночи налаживал купленные в сельмаге удочки. Едва задремал, как заколотили в окошко.
— Давай скорей, выходи! — закричал Женька.
Павлуня отворил дверь. И пока одевался, Женька стоял над душой и вздыхал. Наконец парни побежали к клубу, где стоял уже совхозный автобус.
Рыбаки подходили дружно, все занимали свои места — давние, любимые: кто поближе к окошку — на дорогу глядеть и мечтать, кто подальше, в угол — спать.
Павлуня с трудом протащил в дверку накануне сколоченный короб, оглянулся: куда бы сесть.
— Давай на пол! — сказал ему Женька.
И Павлуня уселся прямо в проходе, на свой ящик, который всю дорогу трещал под ним, грозя развалиться.
— Поехали! — торопили рыбаки водителя.
— А Пузырь? — обернулся тот к Боре Байбаре.
Модест был яростным любителем подледного лова и не пропускал ни одной рыбалки.
— Заедем! — сказал комсорг.
Показались черные окна Хорошова. Только в одном доме они желто светились.
От калитки к автобусу поспешил человек, тоже с ящиком на плече и с пешней в руке.
— Доброе утро! — сказал, втискиваясь, Иван Петров. — А Модест не поедет — болен.
