ожидавших решения своей участи. Марковские офицеры с винтовками и примкнутыми штыками разговаривали между собой, прогуливаясь вдоль строя.
Первой мыслью Николки было нырнуть в стог сена или соломы, притаиться до ночи, а там… Но его сразу заметили. Офицеры, повернувшись, смотрели на мальчишку, как бы недоумевая: почему он стоит отдельно?
Николка понимал, что каждая секунда промедления несет ему гибель. Однако ноги не слушались. Парнишка забыл о наставлении Севастьяна, о зипунном пиджаке, делавшем подростка похожим на возчика. Он с жалостью глядел на товарищей, попавших в беду.
«Бачурин тоже здесь», — различил Николка среди пленных усталое, без улыбки лицо разведчика.
И вдруг подбежал к нему, протиснулся за первую шеренгу. Красноармейцы молча расступились, давая место, и снова сомкнулись, закрыв паренька со всех сторон.
Один из офицеров, самый молоденький, розовощекий, у которого на плечах гимнастерки были просто нарисованы химическим карандашом погоны поручика, не упускал из виду Николку. Проходя перед фронтом, он посматривал на подростка своими темно-голубыми, в густых ресницах, веселыми глазами и вдруг тихонько, с поощряющей улыбкой спросил:
— Доброволец?
Не требуя ответа, зашагал дальше. Бачурин протянул назад руку, легонько дернул полу зипунного пиджака:
— Ничего! Черт не выдаст—свинья не съест…
— На доброту господ рассчитываешь? — проворчал Касьянов. — Эх, лихач московский… Вот ты и схватился с Деникиным!
— Поручик Камардин, ведите пленных на станцию, — басовито приказал старший офицер.
— Слушаю, господин штабс-капитан, — козырнул веселый поручик. И, сделав пол-оборота, скомандовал: — Прямо по дороге, шагом марш!
Он вскинул винтовку на ремень и пошел впереди колонны на. станцию. Встречные офицеры и казаки с любопытством разглядывали красных. У всех было чрезвычайно приподнятое настроение. Только что сообщили по телефону о занятии Добровольческой армией Курска.
— Стрелять нада, рубить нада! — заорал горловым голосом черный джигит, затянутый в коричневую черкеску, с обоймами серебряных газырей на груди, в рыжей дагестанской папахе, сверху перекрещенной золотым позументом. Он загородил конем дорогу и, выкатив маслянистые глаза, наезжал на пленных.
— Нельзя, нельзя, — сказал Камардин миролюбиво.
— Па-а-чему? — горец рыскал хищным взглядом по рядам безоружных воинов, по их бледным лицам, и когтистая рука его, похожая на лапу стервятника, уже впилась в эфес дорогой дамасской сабли. — Па-а- чему нельзя? Эй, кунак сатаны, твоя башка рубить нада! — … крикнул он Бачурину, вероятно, признав в нем кавалериста.
Николка судорожно прижался к москвичу, сознавая полную беспомощность. Но поручик решительно стал между горцем и пленными с винтовкой наперевес и пропустил колонну мимо.
— Па-а-ручик от сохи… — прошипел черный джигит вслед Камардину и добавил еще несколько ругательств.
Этот случай поразил Николку и впервые дал ему понять, как и многим другим пленным, что белая армия далеко не едина в своем составе, что даже среди офицерства есть «поручики от сохи», которых здесь ненавидят и презирают за обыкновенную человечность.
Тускло светило сквозь разорванные ветром тучи осеннее солнце. Пылила дорога, уползая вдоль речки, где утром Бачурин посрамил вражеских кашеваров, отняв у них приготовленный для целой роты завтрак. На полпути к станции работала водяная мельница. По-праздничному одетый мельник вышел посмотреть на захваченных красноармейцев.
— А-а, попались, — ехидно посмеивался он, опираясь на сруб колодца. — Тоже стреляли… Куда уж вам с господами воевать!
Поравнявшись с колодцем, пленные попросили офицера разрешить им напиться. Жажда мучила людей, израненных физически и духовно к исходу боя.
— Стой! — скомандовал поручик. — … Можете пить!
Усталые, в пропотелых рубахах, красноармейцы окружили колодец, загремели бадьей. Пили через край, черпали котелками, наливали во фляги. Толкались, спешили, видя, с каким нетерпением прохаживается офицер.
Мельник засеменил к дому и тотчас вернулся, держа в одной руке большой кусок пирога, в другой — жестяную кружку с молоком.
— Пожалуйте, ваше благородие, — угодливо предложил он Камардину. — Заморите червячка, чем бог послал… Не смею в дом звать — при службе вы, защитники отечества христианского!
Поручик молча взял кружку и пирог, отыскал среди пленных Николку.
— Подкрепись, юнец!
У мальчишки стучали зубы о край жестяной кружки, когда он пил молоко. Не верилось, что белогвардеец мог проявить настоящую жалость или доброту, боялся подвоха.
— Ста-ановись! — раздалась команда. — Ша-агом марш!
Скоро из-за бугра показались станционные постройки. Навстречу пленным вывалила целая орава марковских солдат. Это были денщики, писаря, вестовые и всякая челядь, обслуживающая штаб офицерского полка. Они кричали:
— Эй, земляки, кто тут пензенские?
— А саратовские есть?
— Отправят вас на работы! Отвоевались за Совдепию!
Они хвастались, что служить у белых лучше: еды вволю, обмундирование заграничное…
— Ну и лижи подметки буржуям, радуйся! — сквозь зубы процедил Бачурин.
Колонну остановили перед станцией. Тотчас зубоскалы-денщики исчезли, а на их месте выросла цепь часовых с винтовками. Из помещения вышел длинный офицер в английском френче, с наплечными ремнями, в бриджах и зеленых шерстяных обмотках, что делало его голенастую фигуру похожей на африканского жирафа. Задрав голову, он важно выступал в сопровождении прыщавого кадета. Остановившись, посмотрел на притихшие ряды пленных мутными глазами:
— Коммунисты, два шага вперед! — и, подождав немного, ткнул рукой в кожаной перчатке. — Ты, выходи!
— Я беспартийный…
— Молчать! Здесь вам не Совдепия — митинги устраивать! И ты выходи, и ты…
Он шел по рядам, указывая на тех, кто был одет в новую гимнастерку, носил хорошие сапоги. Видимо, в представлении коменданта большевики должны были отличаться некими внешними признаками и прежде всего добротным обмундированием. Не оглядываясь, он кинул вполголоса своему помощнику-кадету:
— В расход… Отобранных пленных увели.
Комендант вынул платок, громко высморкался и опять зашагал по рядам, высоко поднимая ноги, обутые в желтые тупоносые ботинки.
— Добровольцы! — рявкнул он, подбоченясь. — Выходи! Живо!
«Вот и конец», — вздрогнул Николка, хотя и ожидал этого каждую минуту.
Но когда голенастый проходил мимо него, мальчишку заслонил собой рослый алатырец, прошептав:
— Пригнись, сынко, то ж смертяка шукае… Отделив несколько красноармейцев, казавшихся на вид моложе других, комендант приказал запереть их в сарай и всыпать горячих.
— Ох, горе парубкам! — вздохнул алатырец. — Загубят шомполяками! Того кадета я знаю: нашего старо-щербиновского купчины Сероштанного сынок. Не опознал бы, шелудивый. Зараз припомнит, как мы с Безбородко в семнадцатом году трясли толстосума.
— Какой Безбородко? — шепотом спросил Николка. — У нас в городе был командир кавэскадрона… усатый! Не он ли?
— На Орловщине? Ото и есть Макар Безбородко. Недавно мы свиделись в Алатырском полку, да вот
