маленькие озябшие фигуры пехотинцев.
«Глубоко прорвались белые на флангах, — определил Степан. — Заколачивают клинья по Сосне и Низовке… Настоящий котелок получается», — и он с тревогой посмотрел на железную дорогу, забитую не успевшими отойти к Орлу грузовыми составами, артиллерией, пехотой.
Из окрестных деревень тянулись подводы, всадники и пешеходы, скопляясь на исполосованном колесами большаке в темный, медлительный поток беженцев. Остальной народ попрятался, напуганный жуткой тишиной безвластия. Что несет им деникинщина? Не пришлось бы платить за землю и волю своими головушками.
Степан угадывал беспокойные думы земляков. Живым укором стояли перед ним брошенные на поругание осиротевшие дома, поля, дубравы. Да, уже пройден тот рубеж, о котором с опасением и сыновней любовью ни на минуту не забывал комиссар, сражаясь на равнинах Черноземья. Орловщина — дедовский корень, место первого вздоха и первой радости — оставляется врагу. Не верилось до сих пор, что это может случиться, что и здесь прогремит разбойная ярость войны.
Подъезжая к усадьбе коммуны «Заря», Степан невольно пересчитал побелевшие курганы хлебных скирд. Вот так урожай! Вряд ли Гагарину случалось брать от земли такие дары!
Он проскакал тенистой аллеей, застеленной оранжево-желтым ковром кленовых листьев, осадил коня напротив дома. И вдруг осмотрелся, пораженный безлюдностью и тишиной. Подобное запустение ощутил он в первый свой приезд, когда схватили Гагарина.
Степан поднял глаза на окна второго этажа, где находилась комната Насти. Обычно там маячили головки детишек. Но сейчас за тусклыми и бесстрастными стеклами не было никого.
«Что это?» — недоумевал Степан.
Он встрепенулся, услышав скрип двери. Как дорого отдал бы он, чтоб увидеть Настю.
Между тем на пороге показался заспанный и не совсем трезвый Никита Сахаров, работавший в прошлом году сторожем у агронома Витковского. — Ты чего здесь делаешь? — спросил Степан, уже догадываясь о случившемся.
Мужик поскреб под картузом, сдвинутым набок, зевнул.
— Я тут самый маленький и самый большой. Один остался. Стерегу…
— Стережешь?
— Ну, а то как! Подстерегаю, кого надо… Коммунары-то, вишь, дали отсюдова деру…
— Куда же они уехали, не знаешь?
— Не знаю.
— Тебя просили караулить?
— Не, сам пришел. Тут, вишь, того и гляди хозяин вернется, а он мне позапрошлое лето не заплатил… Должон за все рассчитаться.
Степан тронул повод, и конь помчался к Жердевке.
Тучи на небе снизились до верхушек дубов, роняя мелкие капли дождя. Мокрые вороны прыгали у дороги. Ветер метался по полям, кружился на буграх, срывал е деревьев полинявший к осени наряд.
«Уехали! Сколько добра оставлено в коммуне, сколько трудового пота! Неужели нас окончательно сломят? — будто кнутом по сердцу хлестали обрывки мыслей, и тут же Степан отвечал себе: — Ну, и правильно, что уехали! Мы вернемся, и коммуна снова заживет! Не сломить врагу нашей воли!»
В Жердевку он въехал шагом. Кругом было тихо и безлюдно. Здесь, как и в городе, жители попрятались перед нашествием врага. Не скрипели колодезные журавли, не слышалось говора людей; даже собаки, забившись в подворотни, молчали. Поравнявшись с усадьбой Бритяка, Степан покосился на окна дома. Ему показалось, что за стеклом мелькнула злорадная физиономия Марфы.
«Ждут! Спасителей ждут!» — нахмурился Степан.
Он остановился возле своей избы, спрыгнул с седла и толкнул дверь, почему-то не закрытую на щеколду. Прошел чисто подметенные сени, шагнул через порог. Взгляд упал на стол, покрытый белой скатертью, на краюху ржаного хлеба, солонку и кружку с водой, оставленные по старинному обычаю для прохожего. Так поступали деды, покидая на время дом. Сняв фуражку, Степан сел за стол, отломил немного хлеба, посыпал солью и съел. Потом запил глотком воды и сказал, поднимаясь:
— Спасибо, мама!
Он не спешил уезжать, хотя каждую минуту могли нагрянуть враги. Смотрел вокруг, как дитя, которое разлучали с кормилицей. Здесь он родился, рос, познал радость любви. Это была Отчизна, начало всех начал, первый и последний вздох человека.
Ему сделалось больно до слез…
Он обошел двор, гумно, где стояла большая скирда свежей соломы. Одобрительная улыбка скользнула по лицу Степана, управились старики, обмолотили и спрятали хлеб! А затем и сами скрылись.
Напоив коня возле колодца, Степан уже поднял ногу в стремя, чтобы догонять полк. Но увидал избу Огрехова и завернул к ней через большак, подталкиваемый странным любопытством.
«Вот и запустело гнездо, — думал он. — Старался мужик, из кожи лез, да черт попутал…»
Степан вошел в огреховскую избу, холодную и неприбранную, и вдруг услышал на печи хриплый кашель.
— Кто здесь? — спросил он, крайне удивленный. На печи заворочалось что-то большое, неуклюжее.
— О-ох… ой, батюшки… Неужто это ты, Степан? — рыжая борода Огрехова свесилась над краем печи, одичало смотрели глаза, затуманенные долгим страданием. — Лежу вот… помирать приполз домой… Не хочется, в лесу, как собаке…
— Что с тобой?
— Пробит насквозь… в один бок вошла, в другой вышла… В Коптянской дубраве меня эдак…
— Да ведь ты, говорят, Клепикова убил?
— Не знаю… бил крепко….
Наступило молчание. Каждый из них справлялся с охватившим волнением, Степан сказал:
— Семенихину ты пришелся по душе, дядя Федор,
— Ну! Поклонись ему, Степан, от меня… Не командир — камень! А в тихую минуту — душа родная, до тонкости понимает человека… С ним бы на край света пошел!
— А куда уехали коммунары? — спросил Степан, меняя разговор. — Старики мои куда подались?
— Не знаю… ничего не знаю, друг. Раньше-то, до Коптянского дела, я видел Настю…
— Где видел?
— У Мягкого колодца… Вовремя наведался — Ефимку Бритяка спугнул!
— Что-о? — Степан оперся рукой на эфес шашки. — Ефимку?
— Маузером грозил ей, бандит…
Голова Степана пылала, и сердце, обжигаемое болью, рвалось из груди. Вот чего опасался он, думая всюду и везде о любимой. Ефимка Бритяк! Где отсиделся этот лютый зверь? Кто помог ему залечить раны? Какими новыми злодействами отмечен черный след предателя?
По деревне проскакала группа всадников, остановилась.
— Прощай, Степан… спеши! — прохрипел с печи Огрехов. — Неровен час, налетят чужие…
— А ты?
— Некуда мне… отбегал… Умереть-то не помешают. Спеши — сюда катят, — прислушивался рыжебородый к топоту коней. — Должно, твою лошадь приметили…
— Это наши, — ответил Степан, увидав подскакавшего к окнам избы Терехова с разведчиками, и вышел.
Терехов сейчас, после разгрома заградительного отряда, командовал батальоном в семенихинском полку, и появление его здесь насторожило Степана. Пока один выходил из сеней, а другой, спрыгнув с коня, передавал кому-то из сопровождающих повод, глаза их встретились. Но Степан не нашел во взгляде товарища ничего, кроме ярости.
— Я за тобой, Степан Тимофеевич! Белые рядом — в Осиновке! — Терехов потянул комиссара дальше от разведчиков, к плетню, и там зашептал, сверкнув белками — Предательство… Гады сидят у нас за спиной. Будь я проклят, если Деникину не помогает тот самый царек, что на трех поездах носится!..
