Офицеры столпились у двери, выходя во двор и пропуская через порог обреченного. Поручик Камардин, бледный и подавленный, следовал за Жердевым. В темных сенях он вдруг придвинулся и обрезал на руках комиссара бечеву.
Степан почувствовал, как блаженная легкость про никла вместе с горячей кровью к онемевшим запястьям. Однако продолжал держать руки за спиной.
На дворе густела предрассветная темнота. Шумела вода в затворнях мельничной плотины. Где-то в деревне кричали петухи.
«Скоро утро. — Степан поднял лицо кверху, и влажные снежинки, падая на лоб, обострили воображение. — Наши пойдут к Харькову и Ростову… А там — море, предел войны! Хорошая настанет жизнь…»
— Ну, господин комиссар, посмотрим твою крепость! — крикнул Боуллт и толкнул Жердева к самому краю плотины.
Степан пошатнулся… Дикая, слепящая боль обожгла его изнутри. В тот же миг он схватил долговязого американца за горло, приседая, рванул на себя и полетел с ним в мутную пучину…
Снизу донесся глухой плеск воды, и все смолкло.
Офицеры не сразу поняли, что произошло. Один Халепский прыгал, указывая на омут:
— Стреляйте! Стреляйте, чего вы смотрите!
Но туда упал американец— и никто не решился стрелять.
Глава пятьдесят восьмая
Крестьянские розвальни с больными и ранеными бойцами скрипели по снегу. Лошади натужно фыркали в упряжках. Продрогшие возчики бежали за санями, оживленно переговариваясь и хлопая рукавицами.
«Должно быть, ночь уже… холодно как!» — думал Николка, весь коченея от бороздящего спину ледяного озноба.
Этот озноб несколько дней подряд ломал парнишку. Но тогда, в пылу стремительного марша и яростных атак, не было времени раскисать и жаловаться на свое недомогание.
Зато теперь, поверженный несчастьем, коротая долгие часы с остановившейся в глазах темнотой, Николка чувствовал приближение чего-то страшного и неотвратимого… Голова его лежала на возу чугунной тяжестью, медленно воспринимая отзвуки иной, далекой от войны, дремотно-тихой русской зимы.
«Наши добивают генерала Третьякова», — уловил Ни» колка гул канонады, гордясь и мучительно завидуя однополчанам.
Но гул заметно слабел, отставая и теряясь в шумах ветра. Лишь дорога не умолкала под полозьями, кружила, разматывалась певучей ниткой с клубка, брошенного в пустоту. И все тоскливее становилось у Николки на душе, все больнее сжимало сердце нечаянное одиночество.
Еще недавно был он здоров и весел. Кто бы поверил, что с ним случится такая беда? Он привык к свисту пуль и завыванию снарядов, даже бахвалился собственной неуязвимостью. А вот настал и его черед…
— Эй, куда прешь? Сворачивай! — закричали впереди.
Донеслась суматошная возня, треск лопнувшей завертки… Мимо розвальней утопая в сугробах, зашуршал встречный обоз. — Поняа-ай!
— Какой части, ребята? — приподнялся раненный в ногу сосед Николки.
Ему не ответили. Только слышно было, как ожесточенно работали кнуты, громко дышали загнанные, кони и кто-то стонал на задней подводе.
— Белые, — догадался красноармеец и снова лег возле Николки. — Заблудились… Тоже раненых везут.
Бойцы заворочались, уминая соломенную подстилку, загомонили:
— Перехватить бы…
— Все равно через фронт не уйдут! Зря мечутся черти!
— Может, и не зря! На войне больше чудес, нежели в раю…
— Зевнули мы, братцы! Порядком зевнули! Однако в простуженных и слабых голосах не слышал
Николка ничего, кроме любопытства. Это были уже не те люди, которых знал он в строю. На смену их геройским подвигам и славному молодечеству пришло страдание, и они хорошо понимали трагическую судьбу врагов на санитарных повозках…
В какой-то деревне, разбуженной остервенелым визгом собак, розвальни остановились. Вдоль обоза пробежал человек, вероятно, из полевого лазарета, скомандовал:
— Несите в избы! Осторожно! Тут заночуем!
Двое мужиков поставили Николку на ноги. Придерживая, вели по топкому снегу.
— Эх, сынок, разучился ты ходить! Моложав, значит, для сурьезного дела… Открывай, тетка, двери — радуйся гостям!
Пахнуло теплом жилого помещения.
— На лавку, что ли, положим?
— Давай на печку! Видишь, окляк совсем… Николка шевельнул головой, — и красноватый кружок поплыл в глазах.
«Свет… Лампа горит!» — чуть не вскрикнул мальчуган, протягивая руку, чтобы подтвердить догадку.
Он забыл о головной боли и знобящей ломоте, озаренный надеждой снова видеть мир. Не слышал, как его раздели и разули, и только вздрагивал, когда отдирали примерзшие к пяткам солдатские портянки. Затем улегся на горячие кирпичи, такие родные, истинно домашние, и властный сон скрепил веки железными путами.
Покой и тишина царили в природе… Взору открылись зеленые склоны Феколкиного оврага, костер, стреноженные лошади. Медоносным ароматом веяло с полей. Из норок в траве посвистывали суслики.
— Не, догнать! Не догнать! — потешались ребятишки, указывая на рыжего голенастого тушканчика…
Николка, замахиваясь арапником, настигал зверька, но быстроногий земляной заяц делал прыжок в сторону и словно дразнил оскаленной мордочкой. Опять погоня, смех детей… Опять неудача! Вдруг тушканчик заржал, превратившись в разъяренного жеребца… Он взвился на дыбы, сшиб Николку с ног и начал топтать грудь, рвать зубами волосы… Да это вовсе и не жеребец! Вместо лошадиной пасти оказалась кривая усмешка Ефима Бритяка…
— Скорей… братка… — изнемогая, Николка звал на помощь Степана. — Скорей…
— Воюет! И во сне воюет, — говорил седоусый мужчина в шинели и очках, склоняясь над больным. Он дождался окончательного пробуждения Николки, встретил его удивленный и недоверчивый взгляд. Хмурясь, тронул рукою пылающий лоб. — Та-ак… В одном случае повезло тебе, парень. Зрение вернулось!
— Я буду видеть? — чужим, непослушным голосом спросил Николка.
— Будешь.
Доктор отошел от печки и сказал поджидавшим санитарам:
— Сыпняк! Берите на сани…
Николке помогли собраться в дорогу. Он молча двинулся к выходу, шатаясь и не глядя на людей. Слишком быстро нагрянуло очередное несчастье! В голове звенели колокольчики, все плыло и растекалось вокруг без смысла и значения…
Вдоль деревенской улицы вытянулся обоз. Густо валил снег. Возле саней копошились возчики и санитары, укрывая дерюгами живой груз.
— Тиф — это второй Деникин! Косит и косит… Пора ехать, что ли?
— Выезжай!
Обоз выбрался за околицу, свернул с большака на проселок и заскрипел, пробивая свежие сугробы.
