Матрос Глотов, командир бронепоезда, протянул Степану тяжелую, украшенную татуировкой руку:
— Прощаться заехали, товарищ Жердев?
— Беспокоюсь за Павла Михалыча… Как он?
— Пришвартовался у меня. Лежит в жару. Срочно операция требуется, а тут хирурга кулаки убили.
Во время войны Глотов служил с Октябревым в одном экипаже на Балтике и сейчас ради прежней морской дружбы решил увезти раненого товарища в Орел, к хорошему специалисту. Шагая вразвалку по насыпи, он провел Степана через узкую бронированную дверь в вагон, загроможденный ящиками с боеприпасами. На этих-то ящиках, сдвинутых поплотнее к стене, и лежал Октябрев.
В полумраке вагона Октябрев казался еще длиннее и старше, чем обычно. Сквозь бинты на голове просачивались бурые пятна крови. Почувствовав около себя людей, Октябрев шевельнулся. Поднял искаженное болью лицо.
— Павел Михалыч, — сказал Степан, — извини, зашел вот… Не надо ли чего?
— Жердев? — тихо проговорил Октябрев, приподнимаясь, и тотчас беспомощно опустился на качнувшиеся ящики.
Он помолчал, отрывисто и часто дыша, и снова уставился на посетителя горящими глазами:
— Рад за тебя… в рубашке родился! Только не горячись — дальше пойдут дела посложнее! Видал, мужички-то какие? Одной веры, а разным богам молятся…
— Знаю, сам мужик. — Степан отвел в сторону вспыхнувший синими искорками взгляд, толкнул фуражку на затылок, рассыпая из-под козырька черные завитки кудрей.
— Из главарей-то один Клепиков арестован? — не слушая, продолжал Октябрев. — Ну, вот! Сказывали, полковник Гагарин убит… Посылал я ребят с бронепоезда… разобрали по кирпичу весь их штаб — нашли фуражку Гагарина. Не чудо ли? Весь дом разрушен снарядами, выгорел начисто… и целехонькая фуражка!
— Думаешь, для отвода глаз?
— Что хочешь думай! Говорю: мне достались цветочки, тебе ягодки придется собирать…
Степан ехал пустынным большаком, хмурый и настороженный. Да, ему предстояло пройти эти неведомые жизненные дебри, перед которыми легли сраженные товарищи. Он смотрел на помятые, нескошениые хлеба у дороги, на черные воронки от разорвавшихся снарядов, на опрокинутые повозки и вздувшиеся трупы лошадей. Если город успел прибраться и почиститься за ночь, то здесь еще сохранились следы поспешного бегства мятежных банд. Казалось, многоликое чудовище ломилось по широким проселкам, через присмиревшие деревни, леса и осыпающиеся нивы, устилая их пеплом пожарищ… Жуткая тишина сковала израненную землю, над которой спозаранку кружилось воронье.
За бугром хлеба сменились паровым клином, а дальше, до самого горизонта, сумеречно стоял могучий бор.
— Сверни влево, — сказал Степан шоферу.
Найденов слегка дрогнул бровями, но сразу же повернул руль, и машина с воем вымахнула на травянистый рубеж. В кузове завозился Николка, заряжая пулемет.
Вот и первые раскидистые дубы — сторожевые великаны. Они чутко ловят каждый шорох, каждое дуновение ветерка, передавая дальше по цепи гул своих вершин и трепет листвы. Дорога пропала в зарослях орешника, полных духмяной сырости и прохлады. Закивали зелеными шапками белые березы, чередуясь с черностволой ольхой.
Степан узнал поляну, где отдыхал отряд Быстрова перед выступлением. Отсюда собирался питерский большевик сделать бросок на Осиновку и разгромить банды Клепикова.
Выйдя из машины, Степан поднялся на косогор. С обратного ската был виден глубокий овраг, по дну которого сероватой змейкой проползала дорога — место гибели отряда. Степан приблизился к свежим холмикам, укрытым ветками рябины с гроздьями ягод, напоминающими пролитую кровь.
У крайней могилы одиноко грустила пробитая пулями молодая березка. На нее опирался Быстрое, угасая вместе с лесным эхом вражеских залпов.
Сняв фуражку и опустив широкие плечи, Степан долго стоял на крутизне. Он заново переживал встречу с Ваней Быстровым в германском плену, годы дружбы, побег на родину… Кто же думал, что одному из них суждено пасть так рано?
— Клянусь тебе, Ваня: предатель не уйдет от моей руки! — Степан выпрямился, как в строю. — Нет, не уйдет! Он скрылся, подлый выкормыш из волчьего рода Бритяков… Он зализывает рану… А места ему нет на земле!
Солнце поднялось над верхушками вековых деревьев, заливая светом и теплом вольные русские просторы. И молодая березка встрепенулась, кивнула Степану гибкими ветвями, и по листьям ее, мерцая, скатились последние капли росы.
Глава вторая
Деревня Каменка, дремавшая в четырех верстах за городом на берегу Низовки, проснулась от нестерпимой утренней голубизны и петушиного крика.
Возле сельсовета остановился прохожий, стукнул в засиженное мухами окно:
— Подводу!
Вышел шупленький, косоплечий мужичонка — секретарь сельсовета, исполнявший обязанности убитого кулаками председателя, — недоверчиво осмотрел незнакомца. Перед ним, опершись на перила крыльца, стоял военный, весь запыленный, в дорожном брезентовом плаще.
— Ты кто же будешь? — спросил секретарь, собираясь по обыкновению начать жалобы на извоз и отсутствие лошадей… Но вдруг осекся, увидав перекошенное злобой лицо и судорожное движение руки, вынимавшей из деревянной кобуры огромный маузер. — Погодите, я сейчас… у меня живо! — засуетился он и тотчас отдал необходимые распоряжения. — Вы, товарищ, наверно, ранены? За грудь-то держитесь… Может, чайку, пока лошадь запрягут?
— Воды! — сквозь зубы выдавил Ефим.
Когда подъехала телега, возница осведомился у секретаря: — Куда его?
— Вези, куда велит! — рассердился секретарь, желая показать хоть напоследок свою власть и знание дела. — Видишь — комиссар едет к жене или к матери на поправку!
Раненому помогли взобраться на повозку. Он оглянулся в сторону города, рыжеусое лицо скривилось от боли, челюсть дрогнула… Под колесами зашуршала росистая трава, курившаяся в низинах белым туманом. Облака тащили по некошеным полям расплывчатые тени. В осыпающихся хлебах привольно щебетали птичьи выводки. — Гони-и! — простонал Ефим и, повалившись на дно телеги, закрыл руками грязное лицо…
Он слышал и не понимал, что говорит ему возница, куда-то указывая кнутовищем. Тупое безразличие сковало его сердце и мозг. Лишь временами наступало прояснение, и тогда Ефима пугало все живое: людской говор, трепет резвящихся в воздухе ласточек, заливистое ржание отставшего от матери жеребенка.
— Да ведь чего им? — глухо доносились слова возницы, продолжавшего что-то доказывать и пояснять. — У них брюхо толстое — до обеда сыт и после обеда сыт… И иные прочие полезли на рожон! Вахлаки! Народу порешили — ужасть! Один другому вилами кишки выматывали, лопатами секли… не приведи бог!
«Это он про восстание, — догадался Ефим, — правду говорят: мужик задним умом крепок… Спохватился!»
И в ту ничтожную долю секунды, пока не померк еще свет его мысли, он снова видел схватку с окруженным в лесу отрядом Быстрова, атаку городских баррикад, Сенную площадь, запруженную толпами мятежников, битву возле вклада и ее… выросшую перед ним, как неминуемое возмездие…
— Настя… — шептал Ефим и проваливался в темноту…
