Пирамида, т.2

идем ко всемерному изобилию, то почему высочайшие достиженья человеческого духа должны радовать лишь столичных жителей, как раньше тешили самолюбие собственников? Надо, чтобы трудящимся вообще не приходилось тратить рабочее время на паломничество в иногородние музеи к сокровищам культуры, которые призваны повседневно оказывать на них воспитательное действие... вы не согласны? Это и будет расцвет социального благоденствия, когда они станут в цене кухонного стола, а со временем и общедоступнее капусты, что, как вы знаете, довольно успешно и осуществляется у нас... правда, в экспериментальном пока порядке. Так что же именно расстроило вас тогда?

– Знаете, Сорокин, я совсем запуталась в моем лабиринте... Как видно, дамского ума не хватает понять очевидные вещи. Например, почему шедевру полагается быть в единственном числе?.. Ну, и другое кое-что. Я потому так и мечтала повидаться с вами. Так приятно черпать истину из первоисточника... если без вранья, конечно.

Неожиданно для него самого вопрос повергнул Сорокина в глубокое принципиальное размышленье. Покачиваясь на носках возле внушительного холста с пирующими на охотничьем привале фламандскими бюргерами, он как бы силился угадать – из чего они изготовлены. А Юлии почудилось, что, несмотря на изрядное подпитие, вся тройка их, переодетая на заграничный образец, из трех же русских охотников наравне с нею испытывает изрядное замешательство вплоть до готовности смыться прочь из своего роскошного багета.

– Что же, я готов, пожалуй... – голосом издалека откликнулся он. – После того как вы убрали отсюда тот безвкусный, даже к галлюцинации близкий алогизм, у меня сложились кое-какие суждения. Пани Юлия получит ответ по всей совокупности своих недоумений, причем только правду, столь желательную ей правду. К сожалению, даже наикратчайшая, она не терпит стесненья во времени при изложенье, да еще придется претерпеть кое-какие длинноты на подступах к ней. Тогда уж, если нет возражений, может, присядем где-нибудь на часок?

Как раз неподалеку оказалась скромного, жилого облика гостиная, надо полагать, одна из нескольких, раскиданных по секторам музея на случай отдыха от усиленных трудов творения. Вряд ли в целом свете нашелся бы более уютный уголок для предстоящего жестокого объяснения – без помехи и по душам. Смутная в полусумраке феодально-владетельная особа, неизвестно чем приглянувшаяся Юлии, единовластно царила там на стене, обитой лиловато-узорчатым штофом. Пристальные черные глаза тем неприязненней глядели на вошедших, что при подвижном лице отблески пламени из пылавшего камина играли на портрете и прочей утвари того же стиля. Все было предусмотрено к встрече вплоть до пары кресел у столика, где помимо цветов и фруктов красовался дежурный натюрморт из каких-то слишком уж беспардонно-кудреватых сластей, при виде которых режиссер Сорокин сдержанно поскрипел зубами.

– Итак, я с трепетом слушаю вас, мой консультант... – неуверенно приступила хозяйка, разливая кофе, тотчас классическим ароматом заполнивший помещение. – В чем-нибудь изменились ваши прежние впечатления?

– Ну, если не очень вникать по существу, – отвечал тот, поудобнее располагаясь в кресле, – то для бесплатного чуда перед нами вполне добросовестная работа.

Сказаньое сопровождалось почтительным полупоклоном, но, значит, таилась в нем какая-то угроза, если Юлия сочла необходимым авансировать неподкупного арбитра одною из своих беспечно шаловливых улыбок, чего при совсем недамском уме никогда не позволяла себе в отношении самого зоркого и колючего из приятелей.

– Ну, а если вникать?

Сорокин с минуту щурился на перспективу пустынных зал, видневшихся в просвет портьеры:

– В таком случае на примере своей загадочной коллекции пани Юлия сможет убедиться, насколько темная вещь искусство... несмотря на доводы науки, пытающейся изъяснить Леонардо с Дантом посредством слюнотечения у собаки. Не обещаю сакраментальных открытий, но и величайшие из них тоже начинались попыткой внести некую связующую логику в хаос неизвестностей...

Последовавший затем полутрактат в развитие сказанного, несколько необычный в его устах, требует пояснительного вступленья. Весьма ортодоксальные сорокинские выступленья на разных производственно- творческих ассамблеях недаром пользовались неизменным благоволением начальства. По чьему-то льстивому признанью, злосчастных оппонентов своих он обращал в ничтожество еще быстрее, чем шершень под стеклянным колпаком перекусывает толстых надоедных мух. Кулуарно он так и числился деятелем в недоступном для стрел идеологическом скафандре, и вдруг сквозь швы и щели последнего пробрызнули такие, даже с оговорками непростительные вольности, что собеседница его диву далась – какая бомба таится здесь под мундиром стопроцентной благонадежности. Всего примечательнее, что некоторые выданные им тут афоризмы об искусстве выглядели совсем зрелыми, годными хоть к публичному употреблению – вроде того, например, что было бы ошибочно, даже вредно для человечества лишь одной телесной сферой ограничивать рецептуру великого произведения, отчего они все же теперь попадаются в обиходе. Будто бы гораздо важнее материальной базы необъятные окрестности первичной памяти, где томимая близостью какого то, так и не состоявшегося, события взволнованно бродит гипотетическая душа, которой, кстати, как с печальным облегчением узнали трудящиеся, никогда у них и в помине не было.

– Тогда откуда же, – далеко не нашим голосом спрашивал Сорокин, – откуда же берется у всех больших художников это навязчивое влечение назад, в сумеречные, слегка всхолмленные луга подсознанья, поросшие редкими полураспустившимися цветами? Притом корни их, которые есть запечатленный опыт мертвых, уходят глубже сквозь трагический питательный гумус в радиально расширяющееся прошлое, куда-то за пределы эволюционного самопревращенья, в сны и предчувствия небытия.

И якобы вовсе не значит, что перечисленным ограничивается список полей, с коих гений сбирает волшебный урожай. Потому что по ту сторону реальности, еще доступной перу критика, скальпелю хирурга, постижению второкурсника, распростирается самая дальняя и все еще не последняя из концентрических оболочек этой отменной души, отдаленно напоминающая сферическое стекло и наполовину уже не своя, потому что вперемежку с нашими отраженьями видны в ней с расплюснутыми носами чьи-то снаружи приникшие лики, уже не мы сами и не меньше нашего тянущиеся рассмотреть нас самих с той стороны... и даже, кажется, шепчут что-то. Любому, поселкового масштаба мыслителю очевидна гнилая подоплека подобных суждений, нередко еще таящихся под униформой официального мировоззренья, но здесь они важны как примерные, заведомо преувеличенные домыслы умного неудачника об истинном вдохновенье.

Рискуя нарваться на издевку, в доказательство высшего доверия Сорокин изрек, что целая жизнь гения порой тратится на безуспешную попытку услышать и воспроизвести их неразборчивое литургическое бормотанье.

– Простите, Сорокин... – с острым любопытством так и подалась в его сторону собеседница, потому что никто еще, включая ближайших друзей, не наблюдал его в таком психологическом разрезе, – что, что вам послышалось, какое именно бормотанье?