В восемь тридцать группа собралась в кабинете Орлова. Гуров на обратной стороне настенного календаря начертил план переулка, обозначил место нахождения каждого, объяснил замысел.
– Должно сработать. – Он бросил карандаш на исчерченную схему. – Главное, чтобы мы все передвигались синхронно, точно соблюдая дистанцию.
Гуров рассказал не все, боялся возражений полковника. А потом будет поздно. В крайнем случае всегда можно сослаться на экспромт, мол, он изменил свое поведение в последний момент, а не планировал. В конце концов ни победителей, ни покойников не судят.
Ребята сначала робко, затем активнее, даже азартно начали план обсуждать, дополняя его деталями. Петр Николаевич молчал, ему предложение Гурова не то чтобы не нравилось, а вызывало недоверие своей постановочной громоздкостью. И тон Гурова был неискренним, и в глаза он не смотрел, увертывался, взглядом «мазал», явно что-то недоговаривая. В конце концов, это его право, решил Орлов. И я бы на его месте тоже имел бы заначки, иначе нельзя. А конструктивных предложений у меня нет. Получать добро и согласовывать нет времени. Они мои ребята, и я за них в ответе, прикрываться руководящими резолюциями не стану.
– Хорошо, – как-то не начальственно, а по-семейному сказал он. – Нина и Гуров одеваются из своего гардероба. Лошадь и «Чайку» я обеспечу. Прохоров и Терентьев, отправляйтесь к проводникам-собачникам, возьмите по рваной телогрейке. Ты? – Он посмотрел на Леню Симоненко. – Ты и так хорош.
Через тридцать минут они выехали. Гуров, сидя на заднем сиденье просторной «Чайки», обнимал Нину, сдерживая зевоту, дремал. Леня, наоборот, вертелся, улыбаясь, рассказывал анекдоты, которые не имели ни начала, ни конца, ни юмора. Перенапряжение и мандраж вызывают разные реакции: одного клонит в сон, другой арии петь начинает.
Наверное, большинство мужчин, которые не были на фронте, пытаются порой ответить на вопрос: а какими бы оказались они в те страшные годы? Задумывался и Гуров. И однозначного ответа не находил. Он был уверен, в сорок первом, под Москвой, вел бы себя достойно. Он был уверен: тогда альтернативы не существовало. А вот позже, через три года, на чужой земле, у какой-нибудь безымянной высотки смог бы он встать в полный рост? Гуров, человек честный, найти ответа не мог.
Петренко вышел из дома в одиннадцать часов четыре минуты. Он оглядел переулок, равнодушно отметил двух женщин с сумками, ребят, гоняющих мяч вдалеке, и неторопливо двинулся по тротуару.
Когда за спиной неожиданно громыхнуло, он быстро повернулся. С соседнего двора выехала вислоухая лошадь, затрусила по мостовой, на телеге громоздились бочки. Возница, несмотря на теплый день, был в телогрейке и шапке. Ноги его напарника торчали кирзовыми сапогами, сам мужик завалился среди бочек, видно, сильно вчера принял.
Петренко смотрел на лошадь хмуро, недоверчиво, будто впервые увидел, потом, признав, заулыбался, пошел за телегой. Только он успокоился, как за спиной взревел мотор, и в переулок влетела черная лакированная машина. Огромная, словно танк. На ее крыше были переплетенные золотые кольца, а к радиатору пришпилена кукла, которая должна была символизировать живого ребенка.
Машина не доехала до Петренко несколько метров, остановилась.
Петренко шарахнулся, прижался к стене дома, рука в черной повязке выпятилась вперед. Гуров предвидел, что он испугается, не сразу сообразит, что перед ним свадебная машина, и здесь нужна короткая пауза.
Петренко стоял лицом к машине, спиной к телеге. Прохоров и Терентьев соскочили на землю, возились с упряжью на расстоянии метров тридцати. Несколько секунд – и они рядом, но повернуться на шум шагов и выстрелить Петренко успеет.
Гуров вышел из машины в черном вечернем костюме, белоснежной рубашке и галстуке, словом – жених. Потянулся, дал возможность себя рассмотреть, вывел из машины Нину в белом платье, фате и с огромным букетом цветов. Следом из машины вылез, покачиваясь, Симоненко, на шее у него болтался фотоаппарат, в руках бутылка шампанского и пистолет. Последний Петренко разглядеть не мог.
– Горько! – визгливо закричал Леня.
Конечно, в одиннадцать часов утра сцена смотрелась фальшиво.
Петренко начал было поворачиваться в сторону телеги, чего нельзя было позволить. И Гуров сделал то, что задумал, но о чем не говорил в кабинете. Он выхватил из рук у Нины цветы, крикнул:
– Догоняй! – И бросился бежать прямо на Петренко.
Гуров умышленно закрывал собой Нину и не учел, что оказывается между Петренко и Леней, и пистолет стрелка в эти главные секунды становится лишним. Гуров бежал, опустив голову, и считал шаги. Ему только казалось, что он бежит быстро, Нина догоняла его. А он думал лишь об одном, не поднять бы голову, не столкнуться с Петренко взглядом. Тогда короткое замыкание, и конец. И цветы пригодятся.
Лева на бегу поднял голову, завороженно посмотрел Петренко в лицо и понял: «Убийца». Гуров видел Терентьева и Прохорова, они были за спиной Петренко в нескольких шагах, но уже не успевали. Убийца поднял руку. Гуров остановился, повернулся к дулу пистолета спиной, поймал в объятия догнавшую его Нину и подумал: «Он прошибет меня насквозь, но пуля потеряет силу, и Нину только ранит».
Петренко не стрелял, медлил, не потому, что считал – стрелять в спину подло. Просто вроде бы опасности нет, зачем шуметь?
Гуров целовал Нину в мокрые щеки, прозрачные капельки катились из-под опущенных век. За спиной тонко, высоко вскрикнули. Под ноги что-то упало. Он прижал голову Нины к груди, посмотрел вниз, увидел на асфальте пистолет и равнодушно, как сторонний наблюдатель, отметил, что пистолет марки «ТТ».
Подошедший Симоненко свой пистолет сунул в карман, лежавший на асфальте поднял, похлопал Гурова по плечу, сказал:
– Вы все перепутали, это чужая невеста, майор.
Гуров не слышал, он чувствовал себя каким-то раздвоенным, словно сию секунду проснулся. И понимаешь, что проснулся, и сон еще липнет, держит. Нина беззвучно плакала, но вытирала платком лицо Гурова. Он не видел, как Терентьев и Прохоров внесли Петренко в свадебную «Чайку» и укатили.
А вышедшая из дома старушка заметила и спросила:
– Случилось чего?
– Дружок перебрал маленько, – ответил Леня, открывая дверцу подкатившего такси.
– Свадьба. – Старушка закивала. – Совет вам да любовь.
– Спасибо, бабушка, – ответила Нина.
Гуров передал «невесту» Лене, сам сел впереди, опасаясь сентиментальных разговоров, сухо сказал:
– Верти баранку, кино кончилось.
– Давно бы так, – согласился водитель. – А то вчера целый день шатались как неприкаянные. Меня в гараже спрашивают…
– И много в нашем гараже любопытных? – Гуров взглянул строго.
– Да я так, к слову, – буркнул водитель и замолчал.
Реакция Гурова на происшедшее была странной, ему следовало веселиться, может, не смеяться и петь, но уж никак не злиться. Он же чувствовал себя неловко, как актер в гриме и театральном костюме среди буднично одетых людей. Почему он не удержался и посмотрел Петренко в лицо, вызвал «короткое замыкание»? Почему остановился и повернулся спиной? Он не испугался, просто не успел испугаться, повернулся, и все. Он никогда ничего не скажет, будет молчать. Сейчас он зол только на себя, и куда-то эту злость необходимо девать. Он глянул на водителя, но тот повода не дал, тогда Гуров повернулся и сказал:
– А ты, мальчик, вчерашнее запомни. Жизнь не тир, люди не мишени! Ты меня, Леня, понял?
– Я думал…
– Ты думай, когда тебя об этом просят! – грубо перебил Гуров. – Ты стрелок, а люди не мишень.
Он говорил глупости, Леня хотел было возразить, мол, думать можно и без просьб со стороны, по собственному желанию. Что он, Леня Симоненко, считал, что не заметили его слабости, что он благодарен майору Гурову, который никому ничего не сказал, от операции не отстранил. Много чего еще хотелось сказать.
Нина дернула Гурова за рукав и тихо произнесла:
