Глава 44
Моя мать мертва. Моя мама мертва, а Пэйж Маршалл — шизофреничка.
Всё, что она мне рассказала — её выдумки. Включая идею о том, что я, — ой, даже язык не поворачивается, — что я Он. Включая то, что она меня любит.
Ну ладно, что я ей нравлюсь.
Включая то, что я прирождённый хороший человек. Это не так.
И, если материнство — новый Бог, единственное святое, что у нас осталось, — то я убил Бога.
Называется — «жемэ вю». Французская противоположность для дежа вю, когда все тебе незнакомы, не важно насколько ты считал, будто хорошо их знаешь.
Ну, всё что я могу делать — это работать и шататься по Колонии Дансборо, снова и снова мысленно возрождая прошлое. Нюхая шоколадный пудинг, в который вымазаны мои пальцы. Я встрял на том моменте, когда мамино сердце перестало биться, а заваренный пластиковый браслет показал, что Пэйж — местная обитательница. Пэйж, а не моя мама, была больной на голову.
Я был больной на голову.
В тот миг Пэйж подняла взгляд от шоколадной грязи, размазанной по всей кровати. Посмотрела на меня и сказала:
— Беги. Вперёд. Давай выметайся.
См. также: Вальс «Дунайские волны».
Таращиться на её браслет — вот всё, что я мог.
Пэйж обежала кровать, чтобы вцепиться мне в руку, и сказала:
— Пускай думают, что я это сделала, — она потащила меня на выход со словами. — Пускай думают, что это она сама себя, — глянула вверх и вперёд по коридору, потом сказала. — Я вытру твои отпечатки с ложки и положу ей в руку. Скажу всем, что пудинг у неё ты оставил вчера.
Пока мы минуем двери, все они защёлкиваются. Это от её браслета.
Пэйж показывает мне на дверь наружу и говорит, что ближе подойти не может, иначе я не смогу открыть её.
Командует:
— Тебя сегодня здесь не было. Усёк?
Она сказала ещё много всякого, но всё не в счёт.
Я не любим. Я не прекрасная душа. Я не хорошая, дарящая натура. Я ничей не спаситель.
Всё теперь оказалось фуфлом, раз она ненормальная.
— Я только что убил её, — говорю.
Женщина, которая только что умерла, которую я только что удавил шоколадом, — даже не была моей матерью.
— Это был несчастный случай, — возражает Пэйж.
А я говорю:
— Как я могу быть уверен?
Позади меня, когда сделал шаг наружу, кто-то, наверное, нашёл тело, потому что объявляли снова и снова:
— Сестру Ремингтон в комнату 158. Сестра Ремингтон, пожалуйста, немедленно пройдите в комнату 158.
Я даже не итальянец.
Я сирота.
Шатаюсь по Колонии Дансборо со врождённо-изуродованными цыплятами, обитателями-наркоманами и ребятишками из экскурсий, которые считают, что вся эта муть имеет хоть какое-то отношение к настоящему прошлому. Можно притворяться. Можно дурить себя, но нельзя воссоздать то, что уже кончено.
Колодки по центру городской площади пустуют. Урсула проводит мимо меня дойную корову, от обеих разит плановым дымом. Даже у коровы глаза с расширенными зрачками и налиты кровью.
Вот, здесь всегда один и тот же день, ежедневно, и в этом должен быть какой-то комфорт. Точно как в тех телепередачах, где всё те же люди торчат в одиночку на всё том же пустынном островке сезон за сезоном, и никогда не стареют и не выбираются, — просто носят больше косметики.
Здесь — весь остаток твоей жизни.
Свора четвероклассников с криками пробегает мимо. За ними идут мужчина и женщина. Мужчина держит жёлтый блокнот, и спрашивает:
— Вы Виктор Манчини?
Женщина подтверждает:
— Это он.
А мужчина поднимает блокнот и спрашивает:
— Это ваше?
Это мой четвёртый шаг из группы сексоголиков, моя полная и безжалостная моральная опись меня самого. Дневник моей сексуальной жизни. Все мои грехи в перечислении.
А женщина говорит:
— Ну? — требует у мужчины с блокнотом. — Да арестуйте же вы его, наконец.
Мужчина спрашивает:
— Вам знакома жительница Центра по уходу Сент-Энтони по имени Ева Мюллер?
Хомячиха Ева. Она, наверное, видела меня этим утром, и рассказала всем, что я сделал. Убил маму. Ну ладно, не маму. Ту старуху.
Мужчина объявляет:
— Виктор Манчини, вы задержаны по подозрению в изнасиловании.
Девочка с фантазией. Это она, должно быть, дала заявление. Девчонка, которой я испортил розовую шёлковую кровать. Гвен.
— Эй, — говорю. — Да она сама хотела, чтобы я её насиловал. Идея была её.
А женщина отзывается:
— Он лжёт. Он словесно порочит мою мать.
Мужчина начинает зачитывать мне дело Миранды. Мои права.
А я спрашиваю:
— Гвен — ваша мать?
По одной только коже можно точно сказать, что эта женщина старше Гвен на десять лет.
Сегодня, наверное, свихнулся весь мир.
А женщина орёт:
— Ева Мюллер — моя мать! И она говорит, что ты уложил её и сказал, что это у вас секретная игра.
Вот в чём дело.
— Ах, она, — говорю. — А я-то думал, вы про то, другое изнасилование.
Мужчина тормозится посреди своего дела Миранды и спрашивает:
— Вы вообще собираетесь слушать свои права, или как?
Про всё в жёлтом блокноте, говорю им. Про то, что я делал. Просто брал на себя ответственность за каждый грех на свете.
— Видите ли, — говорю. — Некоторое время я ведь и правда считал, что я Иисус Христос.
Мужчина достаёт из-за спины пару наручников.
Женщина отзывается:
— Любой, кто способен изнасиловать девяностолетнюю женщину — псих и есть.
Корчу гримасу отвращения и соглашаюсь:
— Это сто пудов.
А она говорит:
— Ах так, значит теперь ты заявляешь, что моя мать непривлекательна?
