Мне показалось, что у нее очень усталый вид, и я освободил кресло:
— Садитесь, пожалуйста.
Женщина села.
— Спасибо.
— Соизволил наконец-то, — закудахтало за спиной, — а то как войдут, так сидя и едут. Совсем обнаглели. А эта ещё — спаси-ибо.
Я повис на поручне. Крыть было нечем.
— И убери локоть! Он мне перед лицом тычет.
Я убрал. Я совершенно спокоен.
Костик нашёл мне работу. На 1000 долларов в месяц. Пристроил личным шофером и охранником к дамочке, которая разбила машину, сломала руку и теперь остро нуждается в моей помощи.
Для меня это были Деньги. Костик же сумму назвал без энтузиазма.
— Но это так, временно, браток. Я тебя расписал в лучшем виде, сам понимаешь, а Клин обрадовался и говорит, мол, пусть мою Наташку повозит, пока не выздоровеет, если он такой ответственный.
— Костик, да за тыщу баксов я готов по выходным ещё и выращивать розы в её горшочке.
— Вот про её горшочек ты забудь. Я же сказал, кто у неё папа. Как бы он не посадил в твоём горшочке кактус.
— Костик, я ничего такого не имел в виду, но про горшочек уже забыл. Про папу помню, что он какой-то Клин.
— Он — мой босс, браток! — серьёзно и даже с гордостью сказал Костик.
Я проникся.
— Спасибо, браток. Я о таком и не мечтал.
— А ты и не мечтай, — ответил Костик. — Вот телефон, звони.
Она подошла к сине-стальному «пассату» и спросила:
— Вы — Стрельцов?
— Да, здравствуйте.
— Привет. Будем работать вместе, мистер Бодигард, — и подала ладошку. — Наталья Васильевна.
Так и повелось: она — Наталья Васильевна и на «вы», я — Кевин Костнер, Санчо Панса, Антоний, почему-то Лаврентий Палыч и ещё многие, кого я не знал даже, и на «ты», хотя Наталья Васильевна была меня младше лет на десять и слово «вы» употреблять умела, как я понял из ее первой фразы.
Наталья Васильевна была хорошенькая, умненькая, бойкая на язык девица. Она училась в институте, а в свободное от учёбы время вела крайне распущенный образ жизни, что предельно усложняло мою работу в моральном аспекте, но не отражалось на материальном.
Я приезжал к концу занятий, вез ее домой на переодевание, или мы сразу из института ехали в бар, ресторан, на дискотеку. Там я получал свой стакан сока и тянул его, пока моя гетера завлекала: и развлекала очередного мальчика, потом вез счастливую парочку к ней домой и всю ночь сидел на кухне на страже, напиваясь кофе до тошноты. Утром я провожал джентльмена и отвозил леди в институт, оставляя машину на стоянке, чтобы вернуться через восемь часов. И так почти каждый день. Иногда мы ездили не по барам, а по магазинам, что было не менее утомительно, но зато ночью я спал дома.
Выходных у меня тоже не было, хотя каждую субботу Наталья Васильевна говорила:
— Что-то ты плохо выглядишь, мой бедный дядя Том. Ну, ничего, ничего, завтра отдохнешь от рабства.
Или что-нибудь в этом роде.
В воскресенье, часов в пять-шесть вечера, раздавался телефонный звонок, и я получал указание прибыть к тому или иному злачному месту, чтобы отвезти мою подопечную с новым кавалером в сад наслаждений.
Она ни разу не повторялась, я ни разу не сорвался. Десять маленьких зеленых Франклинов требовали жертв и помогали лучше всякого аутотренинга.
Кроме того, через пару недель я заметил, что и мой сверчок на нее почему-то никак не реагирует. Может быть, она мне нравилась. Не в смысле «стал бы — не стал бы», но я задерживал взгляд на ее вышколенном изящном теле, которое сверкало в темном коридоре, когда Наталья Васильевна шла в ванную смывать пороховую гарь отшумевшего боя. С другой стороны, она ну никак не могла мне нравиться!
Как бы там ни было, я был дисциплинирован почти двенадцатилетней армейской службой, и я был на работе. Все остальное — не мое дело.
Наталья Васильевна обращалась со мной запросто, по-товарищески, не слишком щепетильно, но зато еженедельно выдавала зарплату. Лишь изредка я ловил на себе ее вопросительный взгляд. Суть вопросов я не понимал и не отвечал.
— Сегодня полтора месяца, как мы вместе. Работаем вместе, я имею в виду, — неожиданно перебила меня Наталья Васильевна.
Мы сидели в машине у бара, дожидаясь открытия. Я объяснял ей правила проезда нерегулируемого равнозначного перекрестка, увлеченно рисуя стрелочки на бумаге. Мне казалось, что это интересно.
— Для меня они пролетели как один миг, Наталья Васильевна.
— Конечно, ведь я тебе нравлюсь. Правда, нравлюсь, а, ханжа? Только тебе не нравится мой лайф- стайл.
— Если вы имеете в виду кого-то из своих поклонников, то мне они все не нравятся. Я не люблю пьяных. И ещё я не люблю растворимый кофе.
Насчёт поклонников я соврал. У Натальи Васильевны был неплохой вкус. Не знаю, как она объясняла им мой статус и присутствие на кухне, но никто не позволял себе хамства по отношению ко мне или к ней. Это были веселые подвыпившие парни. Иногда она ошибалась, но тут же находила другого. Если отставник проявлял упрямство, на сцену выходил я с маленькой ролью:
— Дама с вами больше не танцует.
Я сам её придумал и вставил в пьесу, и Наталья Васильевна, кажется, была мне за это благодарна. Как правило, этих слов хватало, но иногда возникала напряженность. Тогда Наталья Васильевна забирала меня, и мы ехали в другое место.
За это я был ей благодарен.
— А я люблю танцевать. И не люблю учиться. Но папа отдал меня в институт, где совсем не интересно. Лучше бы отдал в шлюхи.
— В шлюхах, может, и интересно, но опасно, — пробурчал я.
Наталья Васильевна гордо взмахнула ресницами.
— При малейшем намёке на опасность я крикну «Фас!», прибежит мой маленький кухонный монстрик и разорвёт обидчика на части. Ведь так, бультерьер?
Так, госпожа, так. Бультерьер — это такая свинская собачка? Хорошо хоть не шакал, не скунс и не гиена. Мне не нравился этот разговор. Хотя сверчок полностью самоустранился, я почему-то начал звереть.
— Когда один из ваших суперменов наградит вас за особые заслуги орденом Венеры, никакой бультерьер не поможет, как бы дурацки он ни выглядел.
Она удивлённо посмотрела на меня, хотела что-то сказать. Промолчала. Потом спросила:
— А знаешь, что нужно сделать, если тебя наградят?
— Не знаю. — Я просто штриховал стрелочки.
— Надо сказать: «Служу Советскому Союзу!» — И добавила с неожиданной злостью: — А еще военный, называется. И вообще, у меня рука заживает, так что не суй нос в мои дела, Пентуриккио.
Я смял рисунок, аккуратно положил его в пепельницу и посмотрел хозяйке в серьезные злые глаза.
— Пентуриккио — это Буратино, что ли?
