Отворилась дверь, и хриплый женский голос произнес:
— Вот погода-то! Добрый хозяин собаку на улицу не выгонит!
Девочка ускорила шаг и, наконец, остановилась у тяжелой двери.
В коридоре, подбоченясь, стояла какая-то женщина.
— Куда это вы провалились? — выкрикнула она.— Битых два часа шлялись и…
— Мама умирает,— ответила девочка, придерживая дверь.
На пороге со своей ношей показался Ансельмо.
— Ну вот, опять напилась! — крикнула женщина,— Видно, придется ее завтра вытурить…
— Эта женщина больна,— резко перебил ее Ансельмо, понявший, куда он попал.— Где ее комната?
— Больна? Полно вам врать!
— Сударыня, умоляю вас! — прошептала девочка.
— Ну хорошо… пойдемте, я вас провожу… Но завтра же с ней рассчитаюсь.
Она взяла фонарь и поднялась по лестнице, ступени которой шатались и скрипели… Из нижнего этажа доносились крики:
— А, Зильда явилась! Пусть придет сюда и споет нам песенку!
Больную внесли наверх, старуха отворила низенькую дверь. Все трое вошли в убогую комнату. Здесь на всем лежал отпечаток порока. Ансельмо положил больную на кровать и повелительным тоном сказал хозяйке:
— Пошлите немедленно за доктором.
— Полноте, господин, у нас этого и в помине нет… какого черта она больна… я ее каждый день на полчаса отпускаю, чтобы она сходила за дочуркой, которая живет в учении… загуляла, знать, и напилась.
Девочка застонала и, опустившись на стул, закрыла лицо руками. Чувство жалости, смешанное с отвращением, пробудилось в душе Ансельмо.
Он жалел эту девочку, перед которой, не стесняясь, говорили о позорной жизни ее матери, и с отвращением глядел на гнусную старуху, которая не щадила в ребенке детской любви и привязанности.
Ансельмо вынул из кармана двадцатифранковую монету и сказал:
— Пошлите сейчас же за доктором, я требую этого.
— Как вам угодно,— ответила старуха.
— И поторопитесь,— прибавил бывший каторжник.
— Сейчас, сейчас!
Старуха тяжело спустилась с лестницы. Ансельмо с женщиной и девочкой остались одни. Женщина лежала без движения, а ее дочь тихо плакала.
Ансельмо был смущен. Он, такой тихий и скромный теперь человек, попал сюда, в этот притон мошенников и негодяев всякого рода. Свой долг он исполнил: заступился за двух оскорбленных женщин, дал денег на доктора. Теперь надо поскорее уходить, чтобы не попасть в неприятную историю.
Ансельмо вообще избегал всякого столкновения с полицией, которая бывала часто некстати любопытна. Впрочем, после некоторого колебания, бывший каторжник кинул на стол шляпу и сказал:
— Трусость здесь неуместна, и доброе дело надо довести до конца.
До прихода доктора могло пройти с полчаса, а больная нуждалась в неотложной помощи.
Сам Ансельмо в своей долгой скитальческой жизни совсем отвык от людей и не знал, как подступить к несчастной, внушавшей жалость и отвращение.
Он обратился к девочке:
— Милое дитя мое, мне кажется, что…
Девочка обернулась к нему, тусклый свет фонаря осветил ее лицо, и Ансельмо только теперь разглядел ту, за честь которой он вступился.
Это было очаровательное создание. Ей было лет шестнадцать, хотя казалась она почти ребенком.
— Милое дитя мое,— повторил Ансельмо,— надо бы расстегнуть лиф вашей матушке… она задыхается…
Девочка смотрела на него, как бы не понимая его слов, и на лице ее отражалось полное, глубокое отчаяние.
О чем думал этот ребенок?
— Разве эта женщина не ваша мать? — несколько резко спросил он.
Она, не отвечая, встала и, полузакрыв глаза, подошла к кровати. Больная лежала в полузабытьи… Девушка наклонилась и поцеловала ее в лоб.
Ансельмо отвернулся, и на его глазах блеснули слезы. Девочка быстро расстегнула лиф больной, которая при этом встрепенулась и закричала:
— Нет, нет! Оставьте меня! Я страдаю… Мне больно!
Несчастная впала в бред и хотела соскочить с постели. Дочь бросилась к ней и сказала:
— Помогите, сударь… Одной мне ее не удержать!
Ансельмо поспешил на помощь. Больная уже стояла на полу. Ей было лет тридцать пять, но на вид она казалась гораздо старше.
Ее черные глаза блуждали, руки вцепились в волосы, из груди вырывались глухие стоны. Временами несчастная вскрикивала:
— О, злодей! Негодяй!
Под страшным взглядом больной бывший каторжник содрогнулся и отступил. На лестнице раздались шаги. Вошла хозяйка, за нею доктор.
После беглого осмотра пациентки врач объявил, что его напрасно потревожили — больная находится в безнадежном состоянии. Наскоро прописав какое-то успокоительное питье, он ушел, недовольный, видимо, что попал в такие трущобы.
Ансельмо сам сходил в аптеку за лекарством, и когда вернулся, хозяйка спросила его:
— Позвольте, сударь, спросить вас… Зачем вы принимаете такое участие в нашей Зильде?
— Мне жаль ее… она такая несчастная… Впрочем, к чему этот вопрос? — сказал он.
— А вот к чему: мне тут с ней некогда возиться, только от дел своих отрываюсь. Да, сказать по правде, я не люблю покойников.
— Так что же?
— А вот что: сплавлю ее в больницу, пусть там околевает, когда ей будет угодно…
Каторжник вздрогнул, а затем спросил:
— Скажите, пожалуйста, как зовут эту женщину?
— А кто ее знает… впрочем, паспорт ее у меня там, в числе прочих… кажется, ее фамилия Зильд или вроде этого, а у нас ее прозвали Зильдой.
— Вы знаете, кто она такая?
— А сами будто не видите? Болталась всю жизнь и попала в конце концов к нам.
— Но у нее есть дочь.
— А черт бы ее побрал с матерью вместе! Только хлопоты и неприятности, а туда же — будто и в самом деле…
Ансельмо задумался.
— Покажите мне ее паспорт и прочие бумаги,— сказал он затем,— и я избавлю вас от всяких хлопот.
— И прекрасно… Сейчас я вам их принесу.
Спустя минуту документы были в руках Ансельмо. Ее звали Дженни Зильд, и родилась она в Швейцарии близ Цюриха. К метрическому свидетельству был приложен вид на свободное проживание, выданный ее отцу от Сицгеймской общины в Эльзасе.
Бывший каторжник изменился в лице и едва удержался на ногах.
— Что с вами? — спросила хозяйка,— Можно подумать, что вы там вычитали Бог знает какие страсти?
— Да,— ответил Ансельмо, заикаясь,— я… действительно… кое-что вспомнил… Послушайте,—
