продолжал он затем, немного оправившись, — оставьте эту женщину до утра у себя, а завтра я ее увезу.
— А если она помрет за ночь? Впрочем, и то сказать, в такую погоду и собаку не выгонишь… только кто же при ней останется?
— Я,— твердым голосом сказал Ансельмо,— но об одном прошу вас — удалите дочь…
— Я ей постелю в смежной комнате, и пусть себе спит с Богом. Как бы только не нажить неприятностей.
— Не тревожьтесь, я все беру на себя, и вот вам за ваши хлопоты и беспокойство,— сказал бывший каторжник, подав хозяйке несколько банковских билетов.
Старуха, обрадованнная неожиданной наживой, уступила просьбе Ансельмо. Весь этот разговор происходил в одной из комнат нижнего этажа.
Ансельмо и хозяйка вернулись в конуру где лежала Зильда. Она снова впала в забытье. Ее дочь присела на коврик, лежавший возле убогой постели.
— Милое дитя мое,— кротким тоном сказал Ансельмо,— матушке вашей стало легче. Я останусь при ней, а вы ступайте и ложитесь — эта старушка проводит вас в комнату…
Девочка тихо и твердо ответила:
— Я не покину маму и никуда не пойду.
Ансельмо удалось все-таки уговорить ее, и она подошла к кровати.
— Мама,— прошептала она,— ты меня слышишь?
— Не будите ее,— сказал Ансельмо,— она спит.
Девочка удивленно взглянула на него.
— А вы? — робко спросила она.— Вы в самом деле останетесь при ней?
— Да.
— Вы знаете маму?
— О нет… впрочем, я… да ложитесь вы скорей: сами на ногах не стоите. Не бойтесь — я отсюда никуда не уйду.
— И позовете меня, если она проснется? Она такая добрая, моя мама!
— Непременно… Даю вам слово.
Девочка поцеловала больную и ушла в каморку, смежную с той, в которой лежала Зильда.
Через четверть часа все затихло — ребенок заснул. Ансельмо снова подошел к больной.
Снизу доносились песни, крики и голоса опьяневших посетителей жалкой таверны. Они по-своему веселились, и какое им было дело до того, что у них над головой умирал человек!
Да, Зильда умирала… Лицо ее постепенно бледнело и уже исказилось предсмертными судорогами.
Бывший каторжник ходил взад и вперед по комнате, иногда останавливался перед кроватью и, вглядываясь в лицо умирающей, старался воскресить в своей памяти давно забытые, дорогие черты…
Мало-помалу в доме все стихло.
Ансельмо почувствовал какое-то облегчение и, усевшись в ветхое кресло, задумался. Вдруг он вздрогнул.
Из груди умирающей вырвался глубокий и тяжелый стон. Зильда беспорядочно двигала руками, будто искала что-то. Каторжник подошел к ней и взял ее руки в свои.
— Чего вы хотите? — спросил он.— Вам больно? Вы страдаете?
Нет.
— Так успокойтесь… и спите.
На лице женщины появилось нечто вроде улыбки.
— Уснуть… да… сейчас…— прошептала она, а потом произнесла: — Проклятая! Проклятая!
Голос Зильды был какой-то тусклый, и он никоим образом не разбудил бы ее мирно спящую дочь. Лицо несчастной приняло довольно странный вид, а волосы ее как будто моментально поседели.
Ансельмо наклонился к ней.
— О, злодей! — продолжала умирающая.— Я была честной девушкой! А он… мне еще не минуло четырнадцати лет… за что погубил меня? За что опозорил?
Бывший каторжник, затаив дыхание, прислушивался к этому бессвязному лепету, и на его лбу выступил холодный пот.
— Продолжайте,— тихо произнес он и затем прибавил: — Вы жили тогда в Сицгейме…
— Да, в Сицгейме… Там было так хорошо… Я приехала туда ребенком. Там еще была гора… и сосны… и поток. На берегу я часто играла… Все помню. Шалуньей была… смеялись мы… водой брызгались… Веселое было время.
Она захохотала, и смех этот жгучей болью отозвался в душе Ансельмо.
— Вот он приходит… добрый такой, ласковый… подошел и…
Бывший каторжник упал на колени и зарыдал.
— Говори! — прохрипел он.— Ради Бога, говори!
Умирающая соскользнула с кровати и встала перед Ансельмо.
— И… погубил, опозорил навеки,— глухо и злобно прошептала она.
Теперь Ансельмо понял все: эта женщина была Дженни Зильд, которую много лет тому назад он принес в жертву…
— А где дитя? — спросил каторжник, взяв умирающую за руку.
— Это он! — сказала Зильда, отшатнувшись от него.
— Да, это я… я — негодяй, злодей, убийца! Прокляни меня, но ради твоего последнего часа, скажи мне, что сталось с моим ребенком?
Зильда умолкла: последнее усилие ее надломило. Ослабевшей рукой она указала на дверь смежной комнаты.
— Она! Это она? — вскричал Ансельмо.— Это моя дочь!
— Да,— прохрипела умирающая.
И с этими словами, последними словами разбитой, загубленной жизни, Зильда рухнула на пол.
Все было кончено. Она умерла.
Каторжник бережно положил ее на постель и преклонил перед ней колени…
Убийца молился над трупом своей невинной жертвы!
На рассвете Ансельмо постучал в— дверь соседней комнаты. Девочка проснулась и минуты через три вышла к нему.
— Ваша мать умерла,— произнес он.
На другой день после похорон он сказал маленькой Дженни:
— Я был знаком с вашей матушкой, которая, умирая, взяла с меня обещание, что я не оставлю вас. Согласны ли вы жить у меня?
Осиротевшая Дженни, не имевшая ни родных, ни друзей, беспрекословно последовала за бывшим каторжником.
Этот ребенок — «дитя несчастья», выросший в грязной таверне, служившей притоном для воров, мошенников и всякого рода темных личностей, бывший невольным свидетелем самых возмутительных сцен, знал все…
Дженни знала, что ее мать была падшей женщиной. И это сознание — тяжкое бремя позора — подавляло ее.
Ансельмо решил по возможности искупить свое преступление. Он уехал из Лиона и увез с собой Дженни. У него были небольшие сбережения, и на эти скудные средства он принялся за воспитание девочки.
Дженни была очень умным и способным ребенком, учение шло отлично, она развивалась, но на ее красивом личике постоянно лежало облачко печали.
Случайным образом Ансельмо узнал, что его «питомица» обладает прекрасным голосом. Он очень обрадовался этому открытию, рассчитывая на то, что из девочки выйдет со временем первоклассная артистка.
Его рассчет оправдался, и каторжник полагал, что в знаменитой певице никто не узнает дочь Зильды,
