смог их получить!
Вариос, наконец, вкрадчиво произнес:
— Тебя наняли ее спасти? Я дам вдвое больше! Двадцать монет! Подумай… Кто она тебе?
— Я так не работаю, колдун, — в синих глазах воина зажегся недобрый огонь, — поэтому закрой свою смрадную пасть!
Подойдя к обнаженной девушке, он обнял ее за талию, отчасти поддерживая, отчасти показывая, что берет ее под свою защиту. Девушка едва доставала гиганту до плеча.
— А, кроме того, она мне нравится! — уже весело рявкнул воин. — Эй, слуга, принеси ее одежду!
Грумми поспешил исполнить приказ незваного гостя.
— Почему ты пришел ко мне, герой, — прошипел Вариос
— Где же еще искать похищенную красавицу, как не в берлоге колдуна?!
Внезапно серые глаза чародея подернулись дымкой.
— И ты… и девушка… — прошептал он, — мы еще встретимся…
Грумми, косясь на огромный двуручный меч, помог девушке одеться.
— Прощай, колдун! Если мы встретимся еще раз, я тебе не завидую! — И воин, поддерживая девушку, вышел из башни.
— Все… предопределено… — шептал Вариос. — Вы оба придете ко мне… оба… — Он вдруг схватился за шею. Тяжело опустился на скамью, пытаясь отдышаться.
Громкие стоны вернули его к действительности. Старуха встала и, шатаясь, вышла из пентаграммы. Мертвые глаза ее были открыты, по телу проходили судороги, на губах пузырилась пена. Пятна смерти на лице старухи стали еще заметнее. Сделав несколько шагов, она припала к рукам сына, на которых оставалась полузасохшая кровь.
— Ритуал не закончен! — прохрипел Вариос. — Она не должна вкусить крови!
Но было поздно. В оцепенении смотрел Грумми, как жадно слизывает, сгрызает мертвая старуха кровавые сгустки с его рук. С проклятием оттащил колдун труп старухи от ее несчастного сына. Мертвая начала выть, пытаясь извернуться и укусить оживившего ее чародея. Только захлопнув за ней дубовые двери и подперев их крепкой палкой, ибо засов гигант сломал, как соломинку, колдун и его слуга почувствовали себя в безопасности.
Леденящий вой мертвеца вскоре стих вдали.
— Он мне ответит за это! — воскликнул Вариос. — Клянусь, он ответит!
— Кто? — непонимающе спросил Грумми, пытаясь стереть с рук остатки кровавых сгустков.
— Этот человек! Он придет… сам придет к нам!
Тяжело дыша, Вариос рванул ворот туники.
— А как же теперь… Как же мать? — Грумми растерянно смотрел на хозяина.
Отдышавшись, Вариос долго молчал, сдвинув брови.
— Она теперь стала чудовищем. Ритуал был нарушен, — он скрипнул зубами, — но ты должен отработать у меня три года, ибо таков был договор!
— Но ведь… — начал Грумми.
— А, кроме того, — колдун усмехнулся, — тебе теперь из этой башни нет хода: она попробовала твою кровь и будет за тобой охотиться.
Грумми с ужасом слушал чародея. Что они наделали?! Зачем, зачем решили оживить труп? Горе ослепило его, и он решился на ужасное, черное дело. Его мать, его любимая мать, такая добрая, теперь стала чудовищем. Живым мертвецом! Она будет ловить по ночам одиноких путников, раздирать им горло и пить, лизать, сосать, лакать свежую кровь. И охотиться за ним — за сыном, который должен стать слугой колдуна.
— И как долго он… она будет…
— Пока кто-нибудь не убьет ее… хотя сделать это нелегко — убить того, кто уже мертв… — в раздумье сказал волшебник. — А тебе, друг мой и помощник, — добавил он с усмешкой, — придется теперь прятаться в этой башне.
Проснувшись, Конан с хрустом потянулся. Нежные женские руки тут же обвили его шею.
— Подожди, Рахима…
С легкой досадой он освободился от объятий лежащей рядом женщины, поднялся с лежанки и вновь потянулся. Зевнул.
Женщина наблюдала за ним, как львица за пробуждающимся молодым и сильным львом — хозяином прайда. Она была благодарна ему за чудесное спасенье и еще больше за то, что он увез ее из небольшого селения в славный Шадизар, где они вели веселую, разгульную, такую интересную жизнь. И очень боялась, что этот варвар, знавший многих женщин, пресытится ею и отправит обратно к отцу, ведущему скучную жизнь мелкого торговца.
Киммериец не спеша умывался. Рахима в который раз заворожено следила за игрой мускулов своего возлюбленного. Казалось, не может природа дать одному человеку такую силу!
— Конан, обещай, что не бросишь меня! Поклянись! — Она выскользнула из-под одеяла и вновь попыталась обнять своего спасителя.
— Хм, хм… — Конан вытирался. — Ты
— Поклянись хотя бы, что никогда не прогонишь меня!
— Ну… не прогоню… не прогоню.
— Нет, ты поклянись! Поклянись именем своего бога!
С досадой повернулся к ней северянин… но, увидев прекрасное обнаженное тело возлюбленной, смягчился. Эти темные глаза, которые еще недавно приводили его в трепет! Это смуглое тело, просящее… нет, требующее ласки! Полные алые губки, надутые в вечной детской обиде… Если эту женщину одеть, как подобает, она затмит собой всех красавиц Шадизара!
И под влиянием нахлынувших чувств, Конан сказал слова, о которых впоследствии не раз пожалел:
— Клянусь Кромом, что не прогоню тебя. Только если сама захочешь уйти…
Радостно бросилась Рахима на шею гиганта и долго со слезами прижималась к нему горячим телом…
— Все это хорошо, — проворчал Конан, освобождаясь, наконец, от объятий, — но у нас кончаются деньги.
— Я буду с тобой, даже если ты станешь нищим! Если ты будешь просить милостыню, я буду сидеть рядом с тобой! Если ты пойдешь по миру, с посохом вместо меча — я пойду с тобой, — радостно щебетала Рахима.
Только тут понял варвар, какую ошибку он совершил, поклявшись именем Крома. Вздохнув, проворчал:
— Нищим, говоришь, пойду? С посохом, вместо меча? — Конан попытался представить себя, устало бредущего от селения к селению с посохом в руке, и засмеялся.
— У меня припрятана в одном месте кубышка с алмазами — нищим не стану! Да и без кубышки не стал бы…
— Мы пойдем откапывать клад?! — Рахима захлопала в ладоши.
— Пойдем, только добраться туда теперь нелегко. В тех краях опять появились шайки разбойников, и еще…
— И что еще? — встревоженным голосом спросила Рахима.
Конан замялся.
— И еще рассказывают о какой-то мертвой старухе, оживленной волшебством, которая нападает на путников. Я сразу вспомнил…
— Ту, что была в башне? Я помню смутно… Меня чем-то опоили…
— Да, там лежала явно мертвая, но дергающаяся в судорогах старуха… Думаю, это она…
— Но ты же ее не боишься, Конан? Ты же ничего не боишься?
— Колдовства, — сказал варвар, — боятся все. Но мы все равно поедем.
