киммерийца, а его пальцы ласкали нежную девичью кожу, и ветер, дувший с воды, приносил запахи лотосов и пряный аромат диких роз, густо растущих по берегам водоема. Пряные запахи, кружившие голову… И все же чутье варвара уловило неприятный запах, едва ощутимый, относимый ветром, но заставивший его мгновенно вскочить, подхватив ножны с мечом…
И все. Дальше была жгучая боль, ударившая чуть выше левой ключицы, и тьма. А потом, когда глаза привыкли к полумраку и тошнотворный смрад перестал выворачивать внутренности, он увидел улыбающихся мертвецов.
Один из них, худой, словно узник, извлеченный после многих лет заточения из каменного мешка случайным доброхотом, шагнул вперед и, уставив на Конана узловатый черный палец, каркнул: «Мтргадргу!» Визг, вопли и стоны вырвались из темнеющих ртов, мертвецы упали на колени и принялись с чавканьем окунать уродливые лица в зловонную жижу.
Конан напряг мускулы и почувствовал что-то липкое, крепко держащее запястья и лодыжки, сжимающее грудь так, что трудно было дышать. Опустив глаза, он увидел свое обнаженное тело, опутанное белесыми нитями, упругими, но прочными, как железные цепи. Чуть в стороне киммериец разглядел кривой кол, к которому была привязана вендийка.
Шея болела, всю левую часть груди жгло, словно палач поставил на коже клеймо раскаленным железом. Кром! Навряд ли душа покойного станет мучиться раной, полученной при жизни. Жрецы говорят, что обитатели Серых Равнин испытывают душевные терзания, тоску бесприютности и отчаяние вечных скитаний, но не физическую боль. Значит, он все еще на этом свете и может бороться. Вот только как, хотелось бы знать?!
Снова глянув на странных созданий, столь ловко его пленивших, киммериец обнаружил среди них человека, чей облик, несмотря на бронзовый загар и въевшуюся в кожу грязь, выдавал хайборийца. Это был старик в лохмотьях, хранивших еще признаки жреческой тоги. Прямой нос, слегка вьющиеся, все еще темные, хотя и тронутые сединой волосы, и черные, похожие на миндалины глаза выдавали южанина, зингарца или аргосца. Варвар никогда не питал особых симпатий к заносчивым сынам этих народов, но сейчас обрадовался бы и ваниру, окажись кто-нибудь из извечных врагов киммерийцев рядом.
— Кто ты? — с трудом двигая распухшим языком, спросил Конан по-зингарски.
Старик вздрогнул, словно его ударили. Потом вдруг наклонился, зачерпнул пригоршню грязи и швырнул в пленника. Теплый комок угодил киммерийцу в плечо, болотная жижа стекла, немного приглушив жгучую боль.
Решив, что хайбориец на стороне дикарей и желает сим жестом доказать свою преданность, варвар издал хриплое рычание и рванулся так, что зашатался удерживающий его кол. Однако паутина лишь слегка растянулась и снова привлекла его тело к мертвому стволу: пауки грху, хоть и питались лишь гигантскими бабочка-мимохао и мелкими грызунами, нити плели столь крепкие, что в них иногда запутывались коровы, сдуру забредшие в чащу.
Однако Конан судил неверно. Старик что-то сказал окружавшим его дикарям и подошел к пленнику.
— Меня зовут Бертудо, — сказал он по-аргосски, но с таким странным выговором, что киммериец его едва понял. — Согласно данным обетам, я живу среди дикарей, дабы просвещать их. Кто ты, юноша, и как попал в наши гиблые края?
— Я с севера, — сказал Конан, у которого появилась слабая надежда, что жрец ему поможет, — из Киммерии. Путешественник. Что нужно от нас этим недоноскам?
— Увы! — воскликнул аргосец, всплескивая тонкими руками. — Ты и твоя спутница попали в руки людей, в души коих еще не проник Свет Митры. Несмотря на мои многолетние усилия, они все еще поедают человеческую плоть, как делали многие поколения их предков. Но Податель Жизни милостив и терпелив, я же, слуга его, с покорством и послушанием несу свою ношу, надеясь обратить дикарей в истинную веру…
— Так делай это быстрей, если не хочешь, чтобы нас сожрали!
— Увы, увы, — повторил Бертудо, — это не так просто. Слова мои доходят, и то не все и не всегда, лишь до четырех шаманов, которых ты видишь перед собой. Они более сообразительны, но не менее кровожадны, чем их сородичи, и полагают, что поедание человечины дает им силу и мудрость…
Варвар снова зарычал и тщетно напряг мускулы.
— Да намотает Нергал на хвост твои кишки, ублюдок, если ты не уговоришь своих дружков развязать мне руки!
Глаза старика вспыхнули, и он тут же опустил их долу.
Вспомнив, что жрец Митры, несмотря на сан, все же аргосец, а кровь аргосцев не остывает даже к старости, Конан решил сменить тактику.
— Слушай, приятель, — сказал он как можно спокойнее, — хоть ты родился на юге, а я на севере, мы оба хайборийцы. Не пристало нам бросать друг друга в беде. Посмотри на эту юную девушку: хоть она и вендийка, но разве красота и молодость заслуживают столь ужасной участи?
Жрец понуро молчал.
— Ладно, — продолжал варвар, — давай наплюем на дитя джунглей, в конце концов она поклоняется ложным богам. Пусть ее сожрут. Но мы-то с тобой почитаем Лучезарного, Всеблагого и Всемилостивого Творца, а это что-нибудь да значит. Неужто ты станешь спокойно смотреть, как дикари терзают плоть единоверца?
Тут он заметил, что Ка Фрей очнулась и смотрит на него широко открытыми глазами. Конан подмигнул девушке, надеясь, что она видит его лицо в полумраке, царившем в низине.
Бертудо все еще стоял опустив голову и разглядывая свои грязные босые ступни. Вдруг, что-то решив, он обернулся к серолицым и горячо заговорил, издавая каркающие, похожие на рокот падающих камней звуки. Он указывал вверх, потом на киммерийца, потом себе на лицо, под ноги, и снова на пленника. Конан разобрал слова: «Мтрга-нронро!», произнося которые жрец мотал головой и хлопал себя по щекам так, что хлопья засохшей грязи летели во все стороны. Наконец дикарь, недавно тыкавший в пленника пальцем, кивнул и выкрикнул: «Стржгорджа! Пдзрмгну-ву, глз-ва!», после чего сел в грязь и принялся ковырять в зубах щепкой.
Аргосец застыл с открытым ртом, тараща на него глаза и слегка покачиваясь. Поняв, что жрец о чем- то договорился с аборигеном, Конан решил подать голос.
— Ты смог их убедить? — спросил он.
— Да, — кивнул Бертудо, — я сказал, что лицо и тело твое покрыты шрамами, и если они тебя съедят, то станут очень некрасивыми. Поэтому есть тебя не будут.
— Ты получишь золотой перстень, когда… — начал было Конан, но аргосец прервал его нетерпеливым взмахом руки.
— Еще Крыгтпрыга сказал, что если тебя отпустить, ты попадешь под землю и должен будешь навсегда уснуть, если не положишь в рот чей-то глаз — этих слов я не понял. Посему ыухе решили явить свою милость: есть тебя не будут, ибо полагают, что нет ничего лучше их внешности. Они просто сдерут с тебя кожу и повесят у входа в шалаш королевы, дабы своим уродством кожа отгоняла леопардов.
Рев, вырвавшийся из груди варвара, был столь мощен, что многие дикари попадали на землю, а шаманы принялись трясти головами, словно вытряхивая из ушей воду. Потом один из служителей Священной Лягушки треснул костью-дубинкой по голове ближайшего соплеменника, и тот, вскочив и подбежав к пленнику, проворно обмотал нижнюю часть его лица паутиной, заклеив рот и прекратив тем самым ужасные звуки. После этого мертволицые словно разом забыли о киммерийце, устремив свое внимание на другую жертву.
Шаманы подошли к вендийке и принялись ее внимательно разглядывать, отчего несчастная Ка сначала залилась пунцовой краской, а потом закрыла глаза и, кажется, снова лишилась чувств. Один из серолицых с глубокомысленным видом потыкал ногтем в бедро девушке и что-то крикнул. Остальные согласно закивали и помахали дубинками.
— Мужайся, сын мой, — услышал Конан голос аргосца, оставшегося рядом, — моли Митру, чтобы твои мучения не продлились слишком долго. Спутнице твоей повезло больше: ее не станут убивать, напротив, сделают своей королевой. Ибо старой Озрдгре суждено сегодня умереть…
Он осекся, увидев, как яростно сверкнули синие глаза северянина. Потом робко заключил:
